с помощью земства, сразу подняла заработок на 60 %. На машинах стали вязать даже подростки, а то и мужчины.
Примерно в конце 50‑х – начале 60‑х годов ХХ в. приобрела большую популярность песня Людмилы Зыкиной «Оренбургский пуховый платок». Именно оренбургский, а не рязанский или костромской. Пуховязальный промысел из козьего пуха появился еще в конце XIX века в Оренбургской губернии и перешел отсюда в Пензенскую губернию. Более нигде им не занимались. В 1908 году в Оренбургском крае насчитывалось до 13 тысяч вязальщиц, изготовлявших около 36 тысяч платков на сумму более 150 тысяч рублей. Материал для их изготовления стоил 66 тысяч рублей, следовательно заработок составлял 84 тысяч, что давало на каждую вязальщицу около 7 рублей чистого заработка. Это довольно низкий заработок, что было связано с зависимостью мастериц от крупных и мелких скупщиков. Мастерица за три платка получала 6 рублей 74 копейки, а в Петербурге платок можно было купить уже за 5–12 рублей, в зависимости от качества, т. е. три платка должны были бы стоить не менее 25 рублей.
Но вернемся к овечьей шерсти. Немало ее в степных губерниях шло и на производство ковров. Историки народного искусства хорошо знают крестьянские ковры – курские, белгородские и т. д. Были ковры войлочные, т. н. килимы, но были и тканые: на вертикальном станке натягивались нити основы, ткачиха пробрасывала челнок с нитью утка и затем на пересечении обеих нитей завязывала цветную шерстяную нитку узелком, коротко обрезая ее. Попробуйте внимательно рассмотреть тканый ковер, сколько в нем ворсинок, каждая из которых завязана узелком, и вы поймете, что это за труд. В Поволжье, в Царицынском и Камышинским уездах Саратовской губернии, особенно в посаде Дубовка, подвергшемся обследованию в предреволюционный период, делалось много тканых ковров: это был местный промысел. Занято им в основном было женское население. Девочки начинали работать с восьми-девяти лет. Опытная ковровщица могла выткать в день не более половины аршина ковра шириной в аршин с четвертью. К тому же ковровщицы, как и повсюду, находились в полной зависимости от хозяек-скупщиц, снабжавших их сырьем и скупавших готовую продукцию. За семь-восемь дней мастерица получала от хозяйки 1 рубль 25 копеек, или от 15 до 18 копеек в день. Работа шла около шести месяцев (ковровщицы ведь были обычными крестьянками, летом целиком занятые в хозяйстве), что давало 27–32 рублей заработка в год. Цена на кустарные ковры была невысокая: за ковер шириной в аршин с четвертью и три аршина длины брали на месте 8–10 рублей, а на волжской пристани в Дубовке он продавался уже по 16 рублей. Такова была судьба всех крестьянских промыслов.
Портняжное и сапожное дело
Среди крестьянских ремесел довольно видное место занимали портняжный и чеботарный промыслы. Хотя каждая крестьянка могла сшить отличавшуюся простым кроем традиционную одежду, некоторые виды работ из собственного материала отдавались бродячим портным и сапожникам, жившим в доме заказчика на его харчах и обшивавшим всю семью. В портновском деле это прежде всего относится к изготовлению овчинных полушубков и тулупов, а также более сложных по покрою праздничных кафтанов, понитков и «спиньжаков», пришедших из города к концу XIX века.
В принципе, большого умения шитье крестьянской одежды не требовало: по фигуре заказчика ее не подгоняли, поскольку, во‑первых, в крестьянском семействе одной и той же вещью при случае могли пользоваться все его взрослые члены, а во‑вторых, и сам покрой не допускал такой подгонки. Диктовался он двумя задачами. Во-первых, он не должен был допускать непроизводительной траты дорогостоящего, хоть покупного, хоть домашнего производства материала: для полунатурального хозяйства все покупное было «дорого», а расход труда на домашнюю обработку волокнистых материалов, прядение, ткачество был огромен. Так что почти все швы были прямые, без вытачек. К тому же криволинейный шов в пяльцы не ложится. А главное – эта одежда, отработанная веками трудовой жизни в неблагоприятной природной среде, максимально была приспособлена и к условиям этой среды, и к этому тяжелому труду.
Мужская рубаха-косоворотка, называвшаяся еще «русской», тачалась из прямых «точей», кусков домашнего холста. Зато у нее были две детали, нигде более не знаемые: ластовицы и подоплека. В летнюю страду горячий соленый пот просто сжег бы холст на груди, спине, плечах и подмышками, и трудоемкую в изготовлении рубаху пришлось бы выкинуть. Но на плечи, грудь и лопатки под нее подшивалась подоплека – кусок такой же холстины. Кончится страда, выпорет баба из мужниной рубахи сопревшую подоплеку, заменит новой – рубаха еще и послужит. А ластовицы – это прямоугольные вставки подмышками, где более всего преет рубаха при работе. Их тоже можно было заменить. К тому же широкие, размашистые движения косившего, метавшего стога, рубившего лес мужика требовали свободной одежды, и расширявшие верх рукавов ластовицы были как нельзя кстати.
Прост был и зипун, исконно крестьянская верхняя одежда. В России он даже был синонимом крестьянина: «А ты не пьян? – спрашиваю я у зипуна. – То ись ни капли не было, – истово отвечает мне зипун», – так писал русский писатель Н. Эртель. Шился он из неотбеленной сермяги, грубой пеньковой ткани, до колен, колоколообразного покроя, с клиньями по бокам, с широким запахом и открытой грудью, без воротника, а застегивался на кожаные узелки-гаплюшки или на деревянные костыльки. Грошовая одежда, под стать мужицкому хозяйству. А в ненастье, в дорогу надевал мужик сверху армяк – из толстой плотной полушерстяной (основа – пеньковая, уток домашней грубой шерсти, а лучше – верблюжьей) армячины, окрашенной в отваре дубовой или ивовой коры и негниющей. Длиной до середины икр, тоже колоколообразного покроя, с широким запахом, он имел длинные и широкие рукава и широкий шалевый, для жесткости простеганный воротник. Застегивался он на груди на большую роговую пуговицу и подпоясывался непременным кушаком. В случае нужды – лошадь распряглась, плохо увязанный воз рассыпался, жердину вырубить нужно – развяжет мужик кушак, расстегнет пуговицу – и широкий армяк сам соскользнет с плеч: работай на здоровье. Подпоясавшись с напуском, за широкую пазуху можно было положить кусок хлеба, луковицу, трубку, кисет с табаком и кремень с кресалом. А ежели придется ехать порожняком – поднимет мужик широкий шалевый воротник, завалится на сани или телегу, подожмет ноги под длинные полы армяка, засунет руки в широкие длинные рукава – и едет, как на печи. Кто мог – обзаводился овчинным полушубком, нагольным, а лучше – крытым сукном или хотя бы холстиной: овчина непрочная и быстро намокает. Тот полушубок – это не нынешнее не пойми что. Тот был короткий, выше колен, с широким запахом, на крючках, шился с выкройной, хорошо прилегавшей спинкой и отрезной, в борах, юбкой, с широкими в плечах и узкими в запястьях рукавами, и по полам, борту, обшлагам, вороту и косым прорезным карманам оторачивался овчинным мехом. Работать в нем было удобно, ветер не задувал ни в рукава,
