как он ожидал, а только сказала:
— Тогда остаются погода, спорт и искусство.
— Спасибо за исключение новых русских.
— Все мы теперь новые русские… — Мария приняла прежний, отстраненный и насмешливый тон.
— И искусство далеко не бесспорно, — подхватил Фомин, тоже закуривая и откидываясь на спинку кресла.
— И погода кого-то раздражает, — продолжал он, уже широко улыбаясь. — На стадионах побоища, у телевизоров футбольные инфаркты. Я оказался у разбитого корыта, говорить не о чем. Хотите я вам стихи прочту?
— Хочу, — сказала Мария. — Думала, не дождусь уже!
Но прочитать стихи ему не удалось (да он и не собирался, просто так сорвалось с языка от незнания, что сказать), так как в зал шумно и суетливо вбежали два официанта, неся огромную пятилитровую бутылку шампанского, цветы и приборы. Торопливо расставив все это на ближайшем к сцене столике, они замерли с бутылкой наперевес.
Потом громко хлопнула пробка и в зал вошел необыкновенно красивый наркоман. Или сумасшедший. Фомин не мог ошибиться, он знал эти физиономии, он видел их каждый день в зеркалах, бреясь, на это указывала смертельная, видная даже в мягком освещении, бледность лица молодого человека. В сочетании же со страшно сверкающими глазами и изломанной, порывистой походкой картина глубокого наркотического круиза или паранойяльного экстаза становилась очевидной.
Молодой человек окинул зал блуждающим лихорадочным взором и удовлетворенно сбросил пепел с длинной сигареты в окружающее пространство.
— Годится!.. Наливай! — сказал он и пошел между столиками.
Официанты, вдвоем и суетясь от трепета душевного, стали разливать шампанское в высокие узкие бокалы. Смотрелось это диковато, из такой бутылки надо разливать в ведра, а не в мензурки, хрупко стоящие на столе, и халдеи, от греха подальше, перенесли свои опыты на служебный столик, где нещадно поливали скатерть во славу Бахуса…
За молодым человеком тащилась сонная пепельная красавица в коротком облегающем черном платье на бретельках «а ля коктейль»…
Закончился танец стриптизерши вокруг никелированного шеста, музыка стихла, свет стал чуть ярче, и повисла естественная пауза, которая в данный момент казалась нарочитой из-за всеобщего внимания к двум фигурам в черном, пробирающимся между столиками. Вблизи, действительно, было видно, что они так припудрены кокаином, словно сама госпожа Кока дохнула на них со своего обильного подноса.
— Ефим, я больше не могу! — простонала спутница бледного ангела в черном смокинге и такой же бабочке при сияющей, словно фосфор в темноте, белой манишке. — Давай уже сядем, я будто по борозде иду!.. Где стол?..
Она не видела ничего и действительно шла так, как ходят по изрытому полю или по рельсе: то один, то другой ее туфель вдруг проваливались на гладком паркете. «Борозда» давалась ей нелегко.
— Сесть мы всегда успеем! — неожиданно плоско ответил ее спутник, несмотря на внешность то ли демона, то ли скрипача, то ли вообще светского льва, и красиво встряхнул длинными черными волосами. Затем он размашисто схватил свою спутницу за руку и потащил к столику, где вовсю орудовали официанты, расставляя бокалы, размахивая салфетками, изображая сервис по высшему разряду. Там, не глядя, так же с размаху, словно куклу или ребенка, незнакомец бросил девицу на стул.
Теперь, когда «Ефим» оказался в профиль, Фомину показалось, что он откуда-то знает этого человека, такое же чувство, как и с Марией. Вечер наваждений, подумал он без всякого веселья, скорее, с раздражением, — дежа вю…
— Кто это? — спросила Мария.
Строгое лицо ее с едва заметным, легким и совсем не вечерним макияжем возле глаз существовало отдельно от всего, что здесь происходило.
— Ефим, как видно… — пожал плечами Фомин.
Его задело внимание Марии к красавцу, поэтому он добавил:
— Изрядно, кстати, накрененный и с обозом.
— То есть? — прищурилась Марина.
— То есть, обдолбанный, обсаженный, закумаренный… как еще сказать?
— Я насчет обоза.
— Обоз это тот, кто не может сам идти. Я совсем не имел в виду эту…
— Ничего личного, я знаю, — нехорошим голосом прервала его объяснения Мария. — Она красивая. Такие нравятся, не правда ли?..
Фомин не ответил. Кому нравятся?.. Опять эта обезличенность в обращении к нему. Чего она хочет от него?.. И почему именно такие должны нравиться? Ему, например, больше нравились такие, как Мария, строгие.
— Часто здесь бываете?.. От скуки?
Фомин открыл было рот, и вот тут началось: он не нашел ничего, о чем можно было бы сообщить по этому поводу, то есть, абсолютно!
— Даже не помню, — признался он после паузы, на самом деле не в силах вспомнить, был ли он здесь вообще.
Как глухая стена встала перед ним — ничего! Он неловко повертел в воздухе рукой и опустил ее. Мария неожиданно хохотнула, блеснув ровным перламутром зубов.
— Вы хорошо смеетесь! — заметил Фомин, но Мария не удостоила вниманием его комплимент.
— Значит, что называется, свой? — заключила она, так поняв его «не помню».
Фомин неопределенно пожал плечами.
— Пожалуй, нет, — проговорил он нерешительно. Несмотря на то, что он здесь все знал, ему вдруг показалось, что он впервые здесь, как будто резко сменили обстановку во всем заведении, вплоть до салфеток. Мысли скакали. Почему она пошла с ним?.. Она же не сумасшедшая, это видно!.. Пока… И где я? Зачем?.. Он был непривычно и неприлично трезв для таких мест и для себя самого, вот это он помнил и чувствовал себя неуютно. Кто она?.. Теперь ему мнилось, что он знал ее всю жизнь.
— Значит, дом рядом? — продолжала издевательски угадывать Мария.
Угадывала она так, словно знала ответ, и нарочно подсказывала неправильный. Почему она привязалась именно к этому?
— Нет… — Фомин помотал головой. — Я живу…
У него вдруг закружилась голова: он не знал, где он живет! Как это, не поверил он.
— Не рядом, — пробормотал он невразумительно.
— Какие тайны! — усмехнулась Мария. — А как насчет предложения познакомиться поближе?
