«Действительно, может быть, смогу», – подумал я, зачарованно глядя на генерала.
И согласился.
Так уж повелось и утвердилось: война многое меняет, а многое и коверкает в сознании ее вольных и невольных участников. Но заставить моих старых товарищей – богемных поэтов-символистов, эксцентричных художников-сюрреалистов и вдумчивых философов с циничным уклоном – увидеть во мне министра внутренних дел… Это было совершенно непредставимо! Циркового укротителя тигров, базарного шпагоглотателя или героического камикадзе – да, но только не шефа полиции и жандармерии. Но я и сам глядел на себя в своей новой роли с некоторым недоумением.
Время неслось галопом. Временное правительство начало свою работу. Присоединившись к государственному аппарату, мне пришлось тем самым выйти из тени и называться не Бернаром, а своим собственным от рождения именем – Эммануэль. Не скажу, что такой поворот радовал меня несказанно: я успел привязаться к своему подпольному псевдониму, да и в душе теплилась мечта: поработаю немного в чиновном кабинете – и снова туда, в подполье, к своим боевым друзьям…
19. Британский бульдог
Каждый рабочий день комиссара по внутренним делам Французского комитета национального освобождения (читай: временного правительства Франции) начинался с чтения шифровок от руководителей подпольных групп и наших агентов, посланных на оккупированную территорию. Голова шла кругом от обилия событий – диверсий, актов саботажа, нападений на оккупантов и ответных ударов: арестов, пыток, казней патриотов. Множество ценных сведений я передавал союзникам, делал доклады для Консультативной ассамблеи и для генерала де Голля. Часто приходилось принимать непростые и неприятные решения, о которых даже не хочется вспоминать, – в основном это случалось, когда обнаруживались тяжелые ошибки или предательство в наших рядах. Прежде я видел поле боя вокруг себя, иногда обсуждал координацию действий с другими руководителями подпольных групп, и вот теперь я видел всю битву, все Сопротивление в целом – от Нормандии до Корсики, от Бретани до Савойи. И отовсюду звучало громче всего одно слово: «Оружия!»
Что-то удавалось добыть на складах «Армии перемирия», что-то – в бою, но по-прежнему на пятерых бойцов приходились в среднем одна винтовка, одно охотничье ружье, пара пистолетов, и всё. О пулеметах и автоматах можно было только мечтать, а о зенитном вооружении даже не мечтали, хотя стервятники люфтваффе бомбили и обстреливали наши партизанские базы в Савойе и в Альпах. Мы понимали, что один килограмм взрывчатки в опытных руках мог причинить больше вреда противнику, чем пятисоткилограммовая авиабомба союзников, упавшая не туда, куда нужно, а эти промахи, особенно когда бомбы попадали на жилые кварталы, очень дорого обходились нашему Сопротивлению: мы не могли объяснить обезумевшим от горя людям, почему американцы и британцы уничтожают не немецких оккупантов, а мирных французов.
Кроме оружия, боеприпасов и взрывчатки тайная армия Сопротивления нуждалась в продовольствии, средствах связи и во многом другом. Очень часто даже отправка денег нашим подпольщикам не решала проблему – немцы внимательно следили за движением медикаментов и горючего, так необходимых партизанам.
Все это привело меня к простой мысли: моя главная задача как министра – обеспечить снабжение стремительно растущей во Франции подпольной армии всем необходимым, начиная с оружия и боеприпасов. Что нужно сделать для этого? Добраться до Уинстона Черчилля!
Заслуженные знатоки истории часто называют сэра Уинстона Черчилля самым великим англичанином в истории этой страны. Согласен ли я с такой оценкой? Скорее да, чем нет.
Вообще-то, я не склонен относиться с преувеличенным пиететом к кому-либо, это не в моем характере. Но честно признаюсь: не смея даже мечтать о встрече с Черчиллем, я испытывал жгучее желание увидеться с ним. И вовсе не для того, чтобы в ярких красках описать собственную деятельность. Нет, моя цель, мой долг состояли в том, чтобы вооружить Сопротивление. Но и любознательность, да и простое любопытство, не раз заводившее меня в дебри и даже на край гибели, тоже, признаюсь, подогревали мое желание. В фигуре Черчилля для меня было скрыто многое, очень многое – прежде всего будущее сражающейся Франции: он ограничивал, а то и сводил на нет поддержку нашего Сопротивления оружием, не говоря уж о дипломатической помощи. Политическая неразбериха, царившая изначально в нашем подполье и столь очевидная для французского национального характера, раздражала его: лавируя между Рузвельтом и Сталиным, он искал ясности, способствующей его планам, хотел держать под контролем ситуацию во Франции. Ему, по большому счету, не нужны были посредники – из этого вытекали и его прохладные отношения с де Голлем, упрямо и непреклонно отстаивавшим французский суверенитет в европейском пожаре.
Информацию о подпольных движениях он получал от своей разведки, но эти оперативные сводки носили поверхностный характер, были неточны и оставляли желать лучшего; можно предположить, что Черчилль догадывался об этом. Великий британец никогда, ни единого раза не встречался лицом к лицу с кем-либо из лидеров Сопротивления; я хотел стать первым. Ничтоже сумняшеся я лелеял надежду переубедить Черчилля и пробудить в нем симпатию к нашему делу. То был наивный план, но иногда – правда, чрезвычайно редко – как раз такие удается воплотить в жизнь.
Получить аудиенцию у перегруженного делами герцога Мальборо было предприятием сложным даже для комиссара внутренних дел Франции барона д’Астье. Кроме того, генерал, возможно, не одобрил бы мое вмешательство в деликатную сферу британских секретных поставок нашим бойцам – об этом он сам, единолично вел с Черчиллем затяжные переговоры, конца которым было не видно: британский премьер планировал щедро вооружить французское подполье непосредственно перед открытием Второго фронта в Нормандии – днем «Д». А до тех пор прозорливый британец опасался, и не без оснований, расползания оружия среди разномастных (в том числе коммунистических) группировок Сопротивления. Поэтому я посвятил де Голля в свои планы и попросил помощи в организации встречи. Кроме того, у меня были другие, обходные возможности, на успех которых не приходилось особенно рассчитывать, но и пренебречь ими было бы ошибкой. К ним я и прибегнул.
Черчилль был болен – застрял в Каире с тяжелым воспалением легких. В Египте он проводил ответственное совещание с союзниками и слег. Врачи опасались делать прогнозы, а эксперты и наблюдатели оценивали его состояние как критическое: Черчилль балансировал на грани жизни и смерти. Но мощный организм пересилил болезнь; и те, кто уже примеривались к политическому наследию великого англичанина, были посрамлены. По пути домой Черчилль остановился на день-другой в Марракеше – отдохнуть и набраться сил. Штатный круг его помощников, заместителей и консультантов не докучал ему вопросами. Только Клеманс – жена и вполне доверенное лицо – возобновила прерванную на время болезни практику: подкладывала по утрам под дверь ванной комнаты, где он фыркал над умывальником, записки со срочными вопросами и избранными новостями. И Черчилль к ним прислушивался – к досаде полномочных министров и руководителей разведки. Этим «каналом связи» я и воспользовался. И преуспел: мне была назначена встреча.
