Тем, кто спрашивал, Томас отвечал, что на юге Франции, где живут многие немецкие эмигранты, ему будет удобнее. Они переехали сначала в Бандоль, а затем, по примеру других литераторов, обосновались в Санари-сюр-Мер, где сняли большой дом.
В Лугано и Арозе у Томаса был доступ к немецким газетам. В Санари приходилось довольствоваться слухами, зато процветали раздоры и интриги. Большинство эмигрантов с самого утра собирались в кафе. Евреев заботила судьба оставшихся в Германии соплеменников, жизнь которых с каждым днем становилась опаснее. Социал-демократы терпеть не могли коммунистов, те отвечали им ненавистью. Бертольт Брехт слыл смутьяном, который перемещался между кафе, всюду неся раздор. Томаса удивило, что Эрнст Толлер тоже в Санари и что к его мнению прислушиваются. Другие приезжали и уезжали, включая Генриха, который обосновался в Ницце, где вел колонку по-французски в одной из местных газет, резко критикуя Гитлера и его режим.
Томасу не составило труда вернуться к привычной утренней рутине, но после обеда его неудержимо тянуло в центр, проверить, нет ли новых иностранных газет, выпить в кафе позднюю чашку кофе. Он чувствовал себя уверенно за еврейскими и социал-демократическими столиками, однако избегал коммунистов.
Однажды вечером, сидя за столиком в одиночестве, Томас заметил, что за ним наблюдает группа молодых людей, говоривших по-немецки. Когда один из них подошел и пригласил присоединиться к компании, Томас улыбнулся, встал и приветствовал каждого. Впрочем, он заметил, что его появление пришлось не по нраву парочке узколицых юношей. О чем бы те ни говорили до его прихода, сейчас они замолчали. Томасу показалось, что тот, кто его пригласил, хотел что-то сказать, но в последнюю минуту передумал.
– Вы поэт? – спросил Томас.
– Нет. Иногда набросаю пару строк, но после зачеркиваю. Я даже не храню черновиков.
– Тогда чем вы занимаетесь?
Томасу показалось, что в его тоне прозвучало осуждение.
– Жалею себя, – ответил молодой человек.
Один из юношей рассмеялся.
– Он не любит Германию, – сказал он, – но Францию ненавидит еще сильнее.
– Вы все еще владеете вашим большим домом в Мюнхене? – спросил один из узколицых.
– Думаю, его конфисковали, – ответил Томас.
– Во времена Баварской республики мне было поручено за вами следить.
Томас был потрясен.
– Не удивляйтесь. Мне тогда было шестнадцать, и я не вызывал подозрений. Я наблюдал за теми, кто входит и выходит, и передавал сведения.
– Почему?
– Потому что вы написали все эти книги, – ответил второй и ухмыльнулся.
– Вас могли застрелить, – продолжил первый юноша.
– Это создало бы мне репутацию, – заметил Томас.
– Вас спас Толлер.
– Я знаю.
– А теперь он еле сводит концы с концами, а вы с вашим семейством занимаете огромный дом. Но долго это не продлится.
– Когда придет Гитлер?
– Вы меня поняли, – ответил первый.
Томас поклялся избегать кафе, но не мог же он отклонять все приглашения от товарищей-эмигрантов. Впрочем, даже самые активные по-настоящему оживлялись только тогда, когда речь заходила об их собственных нуждах вроде потери собственности или проблем с визой. Глядя на них, Томас видел, что они уже проиграли, страдая от хворей, настоящих и мнимых, маясь в ожидании новостей или денег, а их пиджаки становились все обтрепаннее.
Томас решил от них отдалиться, заметив, что медленно, но верно становится таким же. Как и они, он жил новостями, и от газетного заголовка зависело, крепко ли он будет спать в эту ночь и какими будут его сны.
Все эмигранты так или иначе публично осудили режим. И только он молчал. Томас видел, что, науськиваемые Брехтом, они наблюдают за ним, который был среди них самым знаменитым. По вечерам прогуливаясь по эспланаде, они с Катей старались одеваться скромнее.
Однажды в конце эмигрантского обеда, на который он пришел один, потому что Катя хворала, Томас столкнулся лицом к лицу с Эрнстом Толлером.
Томаса всегда удивляло, как этот рыхлый юнец умудрился стать лидером революции, побывав президентом Баварской советской республики, пусть только в течение шести дней. Томас не понимал, что сподвигло Эрнста Толлера перевернуть Мюнхен вверх дном.
Когда Толлер нервно пожал ему руку и спросил, не выпить ли им кофе, Томас внезапно решил, что тот нуждается в деньгах. У него с собой были наличные, и Томас подумал, что мог бы предложить Толлеру деньги, пока они будут сидеть за столиком, и, возможно, оплатить его счет в отеле.
Однако, вместо того чтобы заговорить о деньгах, Толлер спросил, что Томас думает о стараниях Клауса объединить заграничную оппозицию.
– Он всем нам пример, – сказал Толлер.
Томас ответил, что давно не имеет вестей от сына.
– Он выдающийся человек, – продолжал Толлер. – Трудится без устали. Возможно, по-настоящему его оценят только в будущем.
Подобные похвалы обычно адресовались Генриху, но впервые Томас слышал такое о Клаусе.
– Есть причина, по которой я хотел побеседовать с вами наедине, – сказал Толлер.
Теперь он выглядел еще более нервным, и Томас подумал, что, вероятно, сумма, о которой он собирался просить, будет немаленькой.
– Нацисты арестовали Эриха Мюзама. Сразу после пожара Рейхстага. Мне известно, что его пытали. Он не похож на остальных. Как вы знаете, Мюзам драматург и поэт, но также анархист старой закалки. В тюрьме ему придется несладко.
Томас помнил, что Мюзам был вторым из этих странных лидеров революции.
– Хотите сказать, он не пойдет на сотрудничество?
– Нет, не пойдет.
Принесли кофе, они помолчали.
– Он всегда тепло о вас отзывался, – сказал наконец Толлер. – Вы не могли бы ему помочь?
– Как?
– Вы один из самых влиятельных немцев.
– Те времена прошли.
– Но у вас остались друзья и сторонники?
– Среди нацистов?
– Среди тех, кто имеет влияние.
– Разве я находился бы здесь, будь это правдой?
– Я обратился к вам, потому что я в отчаянии. Я думаю о нем ночи напролет. Неужели нет никого, с кем вы могли вы связаться?
– У меня нет друзей среди нацистов.
Толлер печально кивнул:
– Значит, он обречен. Я не знаю, как еще ему помочь.
По пути домой Томас размышлял: неужели эмигранты и впрямь считают, что он обладает достаточным влиянием, чтобы добиться освобождения заключенного из тюрьмы? Толлер не случайно обратился к нему. Прежде он многое передумал. Единственным знакомым ему нацистом был Эрнст Бертрам, и Томас представлял, как тот удивится, получив от Томаса письмо с просьбой использовать свое влияние, чтобы освободить из тюрьмы анархиста, который принимал активное участие в революции.
Он действительно не мог ничем помочь, но чувство бессилия заставляло его испытывать неловкость. В кабинете Томасу внезапно пришло в голову, что он способен привлечь к делу Мюзама внимание международной общественности, даже американцев, однако это может сильно навредить ему самому.
