сказать», – записал он в дневнике.
Каролина отдавала много времени литературным трудам, что вызывало недовольство ее знакомых. Князь Черкасский заметил: «Мне противны женщины, которые из ума своего делают что-то вроде ремесла, как К. Павлова и гр. Ростопчина».
Объединенные таким образом поэтессы подругами вовсе не были. Отношения Павловой и Ростопчиной носили отпечаток соперничества и живо обсуждались всей литературной Москвой. Поэтессы, равные по известности и поэтической репутации как дочери своего времени, имели много общего, но оставались антиподами. Различие просматривалось даже на уровне сердечных увлечений. В отличие от Ростопчиной Павлова не тематизировала историю любви к Мицкевичу в своих стихах, ограничиваясь лишь полунамеками. В стихотворных посланиях-воспоминаниях об объяснении с Мицкевичем его имя не упоминается, к тому же первое из них было впервые опубликовано только в 1863 году, второе же было издано спустя много лет после смерти Павловой – в 1939-м. Напротив, ранний период в жизни Ростопчиной был одухотворен любовью к Александру Голицыну – ничем не увенчавшейся, но ставшей тем первым сильным импульсом, которому читатели обязаны образцами ее ранней исповедальной лирикой.
Пушкин писал про Ростопчину: «…говорит она плохо, но пишет хорошо», однако «поэт радости и хмеля» Николай Языков пренебрежительно называл ее стихи «бабьими».
Павлова, с ее аналитикосоциальными претензиями, неоднократно обвиняла Е. П. Ростопчину в растрачивании своего дара в светской жизни («Три души», «Мы современницы, графиня» и др.). Отношение Каролины к Ростопчиной, вероятно, усугублялось общепринятым мнением о роли ее свекра, московского градоначальника и генерал-губернатора Москвы графа Ростопчина в пожаре 1812 года. Она ставила ему в вину не только выдачу на растерзание толпе молодого Верещагина, якобы виновника поджогов; Каролина не могла простить уничтожение, между прочим, дома, имущества и благосостояния семьи Янишей.
Ростопчина отвечала Павловой личной неприязнью. Она подчеркивала провинциальность соперницы (Ярославль, Москва) по сравнению со своей столичностью (Петербург); корни – немецкие (урожд. Яниш) и русские (урожд. Сушкова). Остальное, пожалуй, было одинаково: биографическая причастность научным и масонским кругам, вовлеченность в художественную среду. Критерием женской привлекательности являлось количество «разбитых мужских сердец». В этом плане у К. К. Павловой имелся драматический приоритет – как полагали современники, из-за несчастной любви к ней покончил жизнь самоубийством друг Мицкевича Киприан Дашкевич. Зато у Ростопчиной имелось трое незаконных детей от разных мужчин. В целом их скорее могла сблизить романтическая и одинаково несчастливая женская судьба, неудачный брак, разлука с возлюбленными. Но этого не произошло.
Хозяйки двух литературных салонов практически не встречались и только обменивались стихотворными посланиями.
Мы современницы, графиня, Мы обе дочери Москвы; Тех юных дней, сует рабыня, Ведь не забыли же и вы! Нас Байрона живила слава И Пушкина изустный стих; Да, лет одних почти мы, право, Зато призваний не одних. Люблю Москвы я мир и стужу, В тиши свершаю скромный труд, И отдаю я просто мужу Свои стихи на строгий суд. Вы в Петербурге, в шумной доле Себе живите без преград, Вы переноситесь по воле Из края в край, из града в град; Красавица и жорж-зандистка, Вам петь не для Москвы-реки, И вам, свободная артистка, Никто не вычеркнул строки. Мой быт иной: живу я дома, В пределе тесном и родном, Мне и чужбина незнакома, И Петербург мне незнаком. По всем столицам разных наций Досель не прогулялась я, Не требую эмансипации И самовольного житья.
По-видимому, в этот начальный период семейной жизни Каролина проповедовала прямо-таки домостроевские ценности. Она осуждала Ростопчину за рассеянную светскую жизнь и нарушение патриархальных семейных традиций. Чичерин свидетельствовал: «весь семейный быт [Павловых] носил даже несколько патриархальный характер, благодаря присутствию двух стариков Янишей, отца и матери Каролины Карловны. Старик, почтенной наружности, с длинными белыми волосами, одержим был одной страстью: он с утра до вечера рисовал картины масляными красками… Старушка же была доброты необыкновенной; оба они производили впечатление Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны в образованной среде. Дочь свою они любили без памяти, и она распоряжалась ими, как хотела. Но главным предметом их неусыпных забот был единственный внук, маленький Ипполит, которого держали в величайшей холе, беспрестанно дрожа над ним и радуясь рано выказывающимся у него способностям. Сама Каролина Карловна, хотя несколько муштровала стариков, но позировала примерной женой и нежной матерью».
Не смогла Каролина удержаться и от увесистого камушка в огород соперницы, противопоставив своего опытного просвещенного мужа, которому можно «отдать стихи на строгий суд», циничному Андрею Ростопчину, бывшему моложе своей поэтической супруги.
Ростопчина наперекор сложившемуся представлению о том, что полнота жизни и творческая плодотворность несовместимы, много писала во времена, насыщенные событиями своей бурной личной жизни. Она много выстрадала и со многим примирилась. С зимы 1834–1835 годов Ростопчиной окончательно завладел бал. Оказалось, что это и есть «то место, где так хорошо скрываются причины тоски, где романтические мечтания с волнующей и хрупкой скудостью осуществляются в действительности…» Собственное кредо она привела в следующем стихотворении:
А я, я женщина во всем значенье слова, Всем женским склонностям покорна я вполне; Я только женщина – гордиться тем готова, Я бал люблю!.. отдайте балы мне!
Аристократка Ростопчина издевалась и над «всеядностью» соперницы и особенно ее супруга:
Строгий критик с высшим взглядом, Всесторонний либерал, Ты с домашней музой рядом Сонм ученых угощал; Дидероны и Декарты,
