в партию записался?
— Ничего не записывался.
— Да тебя на первом собрании видели!
— Ну, видели, и видели. Делов! На мне шапки-невидимки нету.
— Да как же так, в партию не записывался, а на партийные собрания бегаешь? Кто ж тебя пускает?
— А кто может не пускать? Меня все знают.
— Значит — партийный.
— Ничего не партийный.
— Так кто же ты — беспартийный?
— Это мы сами знаем, кто мы!
Даже Растяжной не мог его переговорить, махнул рукой и отошел.
В обед, по заведенному правилу, за общей сковородкой склонились старые друзья — Лунь и Кудь.
И хоть ломтики сала с каждым днем уменьшались, а ремни на животах подтягивались всё туже, разговоры как всегда были жаркими. И Василий Савельевич, тот самый Василий Савельевич, который в трудные дни, не задумываясь, помогал товарищам, выполнял поручения, проявляя упорство и хватку, теперь, решив, что революцию сделали, снова завел свое «мы люди маленькие».
Обычно невозмутимый Кудь выслушивал друга снисходительно, но порой его разбирало зло:
— Ой, смотри, Васька, не пойдешь в партию — Кувалдин попрет. А ты что думал? Рабочий стаж имеет, прыти хватает, деваться ему некуда. И еще нас с тобой партийной линии обучать станет. А кто такой, спросит, этот Васька Лунь? И сам же ответит: никто иной, как беспартийная слякоть, несознательный элемент, отсталый элемент, препятствие новой жизни. Долой, скажет, Ваську из наших передовых рядов.
— Врешь, — вскакивал Лунь. Лицо его темнело, руки тряслись, — не бывать этому. У Кувалдина собственная мастерская была с подручными. Он эксплуататор.
— Эксплуататор! Это еще требуется доказать.
— Женька Лысый сам собственными глазами вывеску видел: «Кувалдин и компания».
— А что вывеска? Вывеска — не факт, проржавела, компания разбежалась, ищи теперь.
— Не допущу, — горячился старик.
— Не допустит! Не допустить, Василий Савельевич, дело очень серьезное. Маленькому человеку одному трудновато с этим справиться. Тут маленькому человеку хорошо подумать надобно.
Тимош не раз задумывался над грубоватой шуткой Кудя:
— Смотри, Васька, — Кувалдин попрет!..
…Вскоре после выхода из тюрьмы Тимош отправился проведать квартиру на Ивановке.
Всё тут было по-старому, но вместе с тем всё изменилось. Еще издали заслышал он шум голосов, доносившийся из распахнутых окон:
Вихри враждебные веют над нами…
Старательно выводил незнакомый голос. Песню подхватили, по тотчас хор расстроился. Другой незнакомый голос декламировал:
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
За тишиною непробудной,
За разливающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной.
Не видно молньи боевой.
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало,
И плеск и трубы лебедей…
Калитка была открыта, свежая молодая трава вытоптана, во дворе, на крыльце толклись люди, входили, выходили — двери не запирались.
Да, теперь они жили нараспашку!
Завидя Тимоша, Александра Терентьевна засуетилась было у стола, но в доме не оказалось ни хлеба, ни сахара, ни чая, даже «чинь-чень-пу».
Павел поднялся навстречу:
— Про молодца разговор, а молодец в двери, — и предупредил, бесцеремонно кивнув головой в сторону собравшихся, — не обращай на них внимания. Это так — ни заседание, ни собрание, домашний парламент, философские посиделки. — Он провел Тимоша сквозь строй спорщиков в угол к старому фикусу.
— От Ивана есть весточка?
Тимош усмехнулся:
— С Иваном сейчас хуже связь, чем в подпольные времена.
Заметив, что Тимош всё поглядывает на гостей, Павел поспешил успокоить его.
— Не удивляйся шуму. Обычная аудитория Агнии. Нечто вроде домашнего форума. Ускоритель времен и угадывание грядущего.
Павел, делая вид, что говорит доверительно, зашептал громко, так, чтобы слышали все и особенно Агнеса:
— Честное слово, Тимош; порой мне кажется, что у нас тут где-то за диваном или под кроватью запрятана уэльсовская машина времени. Так она их и гонит, так и подхлестывает. Особенно Агнеску.
— Насчет машины я не знаю, — ухмыльнулся Тимош, — а горшок с кашей закрыт под крыльцом, это точно.
— А всё от неё, — предостерегающе поднял палец Павел, — всё от Агнесы. Шутка ли — невеста в доме. Раньше бывало парубки приходили в хату с подсолнечными семенами да с конфетами. А теперь конфет в кооперации не хватает, так они с философией и крайними идеями.
Тимош прислушался.: шел жаркий спор, обычный для этой квартиры; незнакомый человек в пенсне с четырехугольными стеклышками без оправы говорил об устройстве в доме на Никольской площади молодежного общежития, называя его коммуной.
Павел метнул настороженный взгляд на человека в пенсне. Тимош перехватил этот взгляд и принялся разглядывать незнакомца: остренькая светлая бородка, на плечах, несмотря на теплынь, серебристая оленья тужурка, на ногах шевровые невысокие сапожки, стянутые вверху, на икрах, пряжками.
— Познакомься, Тимош, — Агнеса подвела Руденко к незнакомцу, — товарищ из Сибири.
— Левчук, — представился человек в оленьей тужурке. — Спиридон Спиридонович.
Тимош, затаив дыхание, пожал протянутую руку, уже одно слово «Сибирь» внушало ему благоговение.
Собравшиеся, между тем, продолжали затянувшийся спор:
— Павел, — упрекнула Агнеса, — знаешь, Павел, ты во всем неизменно и нестерпимо старший брат. Это тяготит. Ты вечно безупречный классный наставник.
— Довольно! Можете чудачить на Никольской!
Павел упрямо возражал против устройства квартирных коммун, называя затеи Спиридона Спиридоновича праздным левчукизмом.
«Что встревожило Павла? — пытался разобраться Тимош, — квартира на Никольской? Общая молодежная библиотечка, общий стол, общий кошт? В конце-концов молодежь, особенно студенческая, всегда жила так! Есть ли о чем спорить? Пусть попробуют: сживутся — хорошо, нет — разойдутся».
Тимош украдкой взглянул на Агнесу, привлекло внимание что-то новое в ней, непривычная прямота жестов, повышенный тон, словно вырабатывалась уже привычка постоянно быть на людях.
Зачем они спорят?
Вот здесь, у книжной полки, они стояли тогда, перед приездом Павла. Она взяла с полки книгу и сказала, что это ключ к переписке с центром, с Парижем — с Лениным!
Зачем они спорят!»
Спиридон Спиридонович, разгорячась, сбросил оленью тужурку, свернул ее мехом внутрь; Тимошу невольно бросилось в глаза это движение. Бережно положил на стул не очень близко и не очень далеко от печки, хоть печка и не топилась. Размотал с шеи длинный буракового цвета шарф и стал сухоньким, сплюснутым, однако не утратив жилистости, сколоченности:
— Извините, Павел, ваша постная правота лишает молодость размаха. Они народ дерзкий. Горячий. А вы предлагаете им, вместо порыва, канцелярские счеты и двойную итальянскую бухгалтерию. Я нарочито заговорил при вас о коммуне на Никольской. Я хотел, чтобы вы тут же, при них высказались. Всё изложенное вами
