слаба, чтобы драться.
– Тогда пусть погибнет на ристалище. Брось ее, когда начнется испытание.
Я порылась в воспоминаниях о сотнях часов, проведенных за изучением Кеджари.
– Мы не знаем, в чем состоит испытание. Оно может связывать наши судьбы. Если она погибнет, погибну и я. Такое уже случалось. На шестом Кеджари. И на четырнадцатом.
Два. Два из двадцати. Но все же Винсент задумался. Я знала, что даже такие шансы покажутся ему слишком велики.
Помолчав, он сказал:
– Убей ее сегодня ночью. И больше не будешь из-за нее беспокоиться.
Я изо всех сил постаралась удержать невозмутимое выражение лица. Но потрясение было велико.
Почему?
Еще не так давно в таком предложении для меня не было бы ничего ошеломляющего. В сущности, сейчас еще больше ошеломляло, что мне даже в голову не пришло убить Мише. А самое поразительное было то, что отвращение мне внушала сама мысль.
Винсент прищурился ровно настолько, чтобы показать, что заметил изменение в моем поведении.
– В чем дело? В этом году Кеджари разрешает убийства между участниками турнира. Если она так тяжело ранена, то во время испытания она для тебя бесполезна как союзник, а после испытания – опасна, если умудрится выжить. А так – простое и удобное решение.
Я лихорадочно искала аргумент против этого и не находила. И теперь Винсент пристально смотрел на меня. Продолжать настаивать было неразумно. Можно было вызвать много вопросов.
Уже эта моя внутренняя борьба вызывала у меня много вопросов к себе самой.
– Никаких возражений, – сказала я. – Ты прав. Но у меня еще одна проблема.
Я давила на него. Сильно. Но продолжала говорить.
– В результате я останусь всего с одним союзником. И тот – у тебя.
– У меня? – Винсент снова посмотрел на небо, словно его мысли уже убегали. – Допросы – задача Джесмин.
Я опешила, не ожидая такого ответа. Винсент всегда был моим единственным столпом надежности, заслуживающим абсолютного доверия. И все же… его непонимание простейших вещей казалось… наигранным.
– Его забрали сегодня вместе с остальными, – сказала я.
– Орайя, нам надо выяснить, кто устроил нападение. А наши враги среди участников Кеджари – прямые подозреваемые. Я уверен, что его отпустят в целости и сохранности перед испытанием, как и всех остальных, как только Джесмин убедится в его невиновности.
«Наши враги среди участников Кеджари».
Я знала, как Винсент поступает с врагами.
– Конечно… Просто я… Он мне нужен. Полулуние – самое опасное испытание, а моя жизнь зависит от Райна.
Взгляд Винсента перескочил на меня.
– Я неплохо знаю, насколько опасно Полулуние, – отрезал он. – По-твоему, я не понимаю? Ты считаешь, я не думаю о тебе, и об этом испытании, и о его опасностях – постоянно?
Его губы скривились в усмешке, которая неприятно перекликалась с той, что сопровождала его публичную, сочащуюся смертью речь.
– Знаешь ли ты, маленькая змейка, что сделает его еще более опасным? Если ты встанешь в пару с союзником, который так и ждал подходящего момента, чтобы вонзить тебе нож в спину.
– Я тоже ему нужна, чтобы выжить в том испытании.
– А потом?
– А потом я готова убить его, когда мне это потребуется, – сказала я с категоричной уверенностью, но произносить эту фразу было очень странно. – Но прямо сейчас он мне нужен.
Мужчина, который гневно уставился на меня, был королем, а не отцом. Даже взгляд стал холодным и жестким.
Я отважилась еще на один шаг.
– Винсент, он этого не делал.
– Откуда ты знаешь?
– Потому что…
Мише. Я не знала, как ему объяснить.
– Поверь мне. Не делал.
– Поверить? – усмехнулся Винсент. – Ты понимаешь, насколько это слово опасно?
Обидно было, что он задает такие вопросы. У меня было столько причин не доверять Райну. И может быть… может быть, я позволяла себе забывать об этом чаще, чем следовало.
Но… то выражение лица, когда он увидел горящий дворец… Можно было не доверять Райну. Но я доверяла тому, что тогда увидела.
– Не калечь его, – сказала я. – Допроси, хорошо. Но не калечь. Пожалуйста.
Винсент смотрел на меня каменным взглядом. В один ужасный момент я подумала, что могла сделать противоположное тому, что следовало: не вызвала ли моя просьба больше подозрений, чем ришанская кровь Райна.
Он опустил голову и вздохнул:
– Хорошо.
Когда Винсент снова обернулся, свет упал ему на лицо, и оно вдруг показалось мне изможденным. Тревога глубоко врезалась в усталые морщины.
– Но идет война. Мы окружены теми, кто хотел бы видеть нас мертвыми. Не забывай про свои зубки, маленькая змейка. Они тебе понадобятся.
Храм Ниаксии был, наверное, самым величественным зданием в Сивринаже, городе величественных зданий, уступая разве что замку ночерожденных и Лунному дворцу. Конечно, у Ниаксии по всем трем Домам было множество храмов – в Доме Ночи они были в каждом крупном городе и даже мелком поселении. Но каждый Дом у себя в столице обзавелся грандиозным сооружением в честь своей создательницы, Темной матери. В Доме Тени, я слышала, установили черный стальной шпиль, уходящий прямо в ночное небо, вдвое выше их самых роскошных замков.
Я редко… ладно, никогда не ходила в храм ночерожденных, расположенный в самом центре Сивринажа. Это было первое на этой земле здание. Когда был построен Сивринаж, ночерожденные – молодые вампиры, сотворенные Ниаксией меньше чем за год до этого, – заново отстраивали королевство, после того как его уничтожили до основания человеческие народы с востока. У ночерожденных не было ничего, кроме обломков мертвого государства, только что обретенного бессмертия и младенческой еще магии, которую они не понимали.
И при этом первое, что они построили, была какая-то церковь. Не приют. Не больницы. А церковь. Вот такие представления о важном.
Мне все там было отвратительно.
Эхо в тех стенах разносилось и приглушалось одновременно. Высоко над головой ночное небо испещрили серебристые металлические украшения и магические витражи, по ним медленно плыли платиновые звезды. Свет был холодный и тусклый – весь от Ночного огня, надежно спрятанного в сотни и сотни хрустальных сводчатых фонариков, которые лениво разбрасывали его по полу запутанными узорами.
Было тихо. На главных уровнях разговаривать запрещалось. Служители Ниаксии собирались вдоль полукруглых стен, лицом в разрисованную фресками штукатурку, неподвижные и безмолвные, как статуи, – медитировали на бесконечное благоговение перед богиней.
Порой мне думалось, что у Ниаксии неслабое чувство юмора. Неужели она так и сформулировала? «Идите постройте храм и покажите мне через него, насколько вы меня любите! Пусть он будет до тошноты прекрасен. А потом идите в него и по пятнадцать часов подряд стойте и пяльтесь в стену».
