рукой и ушла, не дождавшись меня. Придется как-то выкручиваться. Шмыгну в женскую комнату ресторана, кое-как высушу волосы под сушилкой для рук, подправлю макияж. Не к такому началу я стремилась, но это еще не конец света.
Сворачиваю за угол – и вижу залитый красным неоновым светом фасад ресторана. Он манит теплом и уютом. Мои попытки заглянуть внутрь безуспешны, там полумрак. Разберусь, когда войду. Сердце так колотится, что я с трудом перевожу дыхание. Предприняв последнюю тщетную попытку вытереть размазавшуюся тушь, я перешагиваю порог.
Ко мне тут же бросается метрдотель. Намерение привести себя в порядок уже не осуществить.
– Здравствуйте, чем я могу вам помочь?
– У меня встреча с Урсулой Кемп.
Я не была уверена, известно ли ему ее имя. Судя по реакции, известно очень хорошо.
– Синьора Кемп? – Он приподнимает бровь. – Она уже здесь. Прошу вас! Я вас отведу.
У меня нет времени проверить свой внешний вид. Я тороплюсь за ним, пытаясь что-то сделать на ходу со своими мокрыми волосами. В ресторане гостеприимная, расслабленная атмосфера, кирпичные стены, цветные фонарики на потолке. Еще рано, но за большинством столиков уже сидят болтающие пары и компании. На терракотовых подставках каким-то чудом громоздятся, не обрушиваясь, огромные пиццы. К моему удивлению, здесь принято собирать излишки еды для раздачи нуждающимся. Не ожидала, что Урсула привержена такого рода благотворительности.
За баром сияют красной кожей две кабинки, в одну из них меня и приглашают.
– Пожалуйста, синьорина.
При нормальных обстоятельствах я бы фыркнула от такой неумелой лести, но сейчас у меня совсем другое на уме. В кабинке, лениво положив на стол руку, сидит моя тетушка. Перед ней бутылка вина и наполовину пустой бокал.
На вид она старше, чем я представляла. Седые волосы коротко подстрижены в стиле пикси. Я бы не смогла носить такую короткую прическу. Лицо вытянутое, худое, морщинистое, одна морщина пересекает лоб вертикально, как боевой шрам, губы поджаты, вокруг глаз густая сеть морщинок, как у заядлой курильщицы. Она оглядывает меня с ног до головы, и я машинально складываю руки на груди.
– Дождь, – говорю я, сбитая с толку ее цепким взглядом и испытывая потребность объяснить свой внешний вид.
– То-то я и гляжу.
У нее выговор типичной жительницы Восточного Лондона, проведенные здесь тридцать лет не отразились на ее акценте.
– Принесите нам еще одну, Энцо, – говорит она, указывая кивком на бутылку.
Сколько времени она здесь сидит? Я, вся всклокоченная, разглядываю свою новообретенную тетю.
– Нечего так на меня пялиться, – говорит она почти агрессивно. – Да сядь ты, бога ради! Ты привлекаешь ко мне внимание.
Я выхожу из ступора и сажусь на диванчик напротив нее. Когда она опять открывает рот, в ее голосе уже не слышно агрессии, но и тепла тоже не прибавилось.
– Надо же! – Она отпивает еще вина. – Дочка Энни, совсем взрослая!
У меня чувство, что мои челюсти скручены проволокой. Но даже если бы я посмела открыть рот, то у меня не получилось бы сказать что-то осмысленное, вот я и молчу. Хорошо бы официант поскорее принес мне выпивку, чтобы было чем занять руки.
– Зачем ты сюда приехала, Кара? Что тебе нужно от меня? – От ее прямоты я опять впадаю в ступор. Знаю, мне лучше поскорее что-нибудь сказать, иначе она примет меня за полоумную.
– Здравствуйте, тетя Урсула, – выдавливаю я.
– Лучше обойдемся без этого, – говорит она. – Допустим, по крови я твоя тетка, но на титул не претендую. Называй меня просто «Урсула».
Энцо приносит бутылку, сразу ее откупоривает и, не спрашивая, наливает нам обеим – на пробу. По мне, вполне годится, мне все равно, что пить, главное, выпить. Я подношу бокал к губам.
– Что? А тост? – удивляется Урсула. – Типа «за отсутствующих друзей». – Она поднимает бокал, я не отвечаю. Кажется, Урсула Кемп мне уже не нравится.
– Как я написала в своем письме, я хотела задать вам кое-какие вопросы о моей матери, Энн.
– Милая малышка Энни… – подхватывает она. От ее слов веет каким-то непонятным мне холодом. В них нет злобы, но и нежности не слышно.
Все идет не по плану. Я надеялась, что она будет рада видеть меня, свою давно потерянную племянницу, но где там, в ней нет ни крупицы тепла. Нас разделяет, как тюремная решетка, ее враждебность. Вот и все, что от нее исходит. Чтобы добиться того, ради чего я приехала, мне придется быть такой же прямой и резкой, как она. Я понемногу смелею. Это мне по плечу. Если она хочет холодной отчужденности, ее и получит.
Я уже готова заговорить, но подходит Энцо с меню. Урсула отмахивается от него, как от надоедливой мухи. Наверное, она намерена только пить, но я голодна, поэтому с благодарностью беру меню. Заказываю кувшин воды и самую маленькую пиццу «Маргарита», какая у них есть (в меню сказано, что ее хватит на двоих-троих). Думаю, Урсула наблюдает за мной, хотя ее глаза так прищурены, что трудно определить, открыты ли они вообще.
– Так… – совершенно безразличным тоном произносит она, когда Энцо опять отходит. – Спрашиваю еще раз: что именно ты хочешь узнать? – Она выделяет слово «именно», произнося его по слогам. Я беру свой бокал, это дает мне время перевести дух. Рука дрожит, вино вот-вот расплещется. Но если Урсула и замечает это, то не подает виду.
– До недавних пор, – начинаю я, – я думала, что моя мать умерла, когда мне было два года, но сейчас подозреваю, что она еще жива. Поэтому я подумала, что вы могли бы пролить на это свет. – Я говорю спокойно и обстоятельно, как будто мне все равно, что она ответит.
– Он наконец почувствовал угрызения совести?
– Кто почувствовал?
– Заносчивый кичливый болван, называющий себя твоим отцом.
Вот это удар так удар! Мне хочется вступиться за отца, но я понимаю, что тогда Урсула возведет между нами еще более толстую стену.
– Вы хотите спросить, узнала ли я это от отца? – говорю я с максимально доступной мне бесстрастностью. – Нет, он ничего мне не говорил. Я сама кое-что нашла, и у меня появились вопросы.
– Он не соизволил на них ответить и тогда ты прилетела сюда, чтобы донимать меня, как избалованный ребенок?
– Нет, – отвечаю я, обиженная этим обвинением. – Отцу я об этом не сказала ни слова.
– А надо было, не пришлось бы тратиться на перелет и беспокоить меня. Или он по-прежнему корчит кретина-ханжу и не краснея врет?
– Я не могу спросить у отца, потому что он болен. У него Альцгеймер. Он себя самого-то едва сознает, о том,
