Старый зерновой двор был освещен стареньким прожектором и раскачивающимся светом фар. На машинах, на транспортерах, под навесом работали люди. Влажное преющее зерно дымилось. Люди работали сосредоточенно, без смеха и шуток.
— Куда везем? — спросили с прицепной тележки, полной зерна.
— Давай ко мне! — махнул рукой Смолин. — Подъезжай с огорода и через окно… Голову тебе снять за это! — зло сказал он подошедшему агроному.
— Я же вам говорил, Павел Егорович, — навес ненадежный, зальет. Ремонтировать не стали…
— Говорил… Да ты ни днем ни ночью покоя мне не должен был давать.
— Рассчитали — перевезем по морозцу… Мы его перекидали на раз. А тут дожди…
— На два надо было! На три! Что за беспомощность! Неужели я всё за вас решать должен?
— Вы же сами сказали — перезимуют семена.
— Я сказал… А ты агроном! Плевать тебе надо было на то, что я сказал!
— У вас плюнешь…
— Проследишь за каждым килограммом.
Агроном отошел. Перед Смолиным возникла запыхавшаяся мать Галины.
— Машин пять осталось, Павел Егорович. Может, в овощехранилище?
— Нельзя сырое туда. Сушить надо.
— Куда везти, Павел Егорович? — подошел Василий.
— Вези к Шуваловым.
— Они две машины взяли, — возразила мать Галины. — Может, к Пушминым?
— На чемоданах они сидят в баньке. Раскатали им избу сегодня.
— К Марье Федоровне?
— Взяли они.
— К Анисимову?
— Больного человека беспокоить…
— Изба пустая. Да он только рад будет…
— Поехали, — сказал Смолин Василию.
Зерно ссыпали через окно на пол избы Анисимова. Куча зерна быстро росла. Анисимов в накинутом на плечи полушубке сидел на кровати. Нагнулся, взял горсть упавших к его ногам семян, прижал к щеке:
— Теплое…
Смолин сидел рядом, курил.
— Хорошо, что спохватились. Еще день-два — и быть нам без семян.
— Вот это зерно! — пересыпал Анисимов семена из руки в руку. — Какой сорт? Скала?
— Скала…
— Нам бы такое после войны, побыстрее бы на ноги встали.
— А мы менять его надумали. Не отвечает условиям, капризничает.
— Да вы еще везите, — сказал Анисимов, увидев, что зерно кончается.
— Не стесним?
— У меня здесь хоть волков паси — пусто всё. Везите, везите. Меня один дух его на ноги поставит. Чувствуешь, как полем пахнет? Везите…
— Тут, Емельяныч, такое ещё дело… — помолчав, сказал Смолин. — Поскольку ты болел и на собрании сегодняшнем не был, я тебя проинформировать должен…
Он замолчал. Анисимов высыпал зерно на пол, ждал.
— Информируй…
— Туго мне сейчас, — признался Смолин. — Днями на бюро выходим, а у меня, как назло, вся уверенность исчезает. Что ж мы одни со своими проблемами и бедами? Вокруг такое творится…
— Старая это песня, товарищ директор совхоза. Я в свое время тоже под нее подстраивался — мол, не одни мы, до нас ли? Даже пословицу приспособили на этот случай…
— Это какую же? — заинтересовался Смолин.
— Все ту же. Слыхал, наверное? Лес рубят…
— Ясно.
— Вот-вот. А я так соображаю под конец своей жизни — без щепок надо работать.
— Хорошо бы.
— Веришь, что так и надо?
— Верю. Только ведь это со своей колокольни получается…
— Какая она твоя? Наша!
Помолчали.
— Тут из-за тебя наши старики целую кампанию затеяли. Ну и мы на собрании помороковали сегодня — неудобно вроде в стороне оставаться. Выделили тебе путевку. Нас с этим делом сейчас не обижают, работай только.
— Какой с меня работник теперь…
— Не скажи. Мы с тобой, да такие, как мы, ещё немало наработаем. А пока поезжай, долечись… Это хорошо, что шум пошел из-за тебя.
По стенам и потолку поползли отблески фар, за стеной избы надрывно взревела, разворачиваясь, машина. Смолин поднялся, распахнул окно.
— Сюда что ль, Павел Егорович? — сунулся кто-то из темноты.
— Сюда, сюда. Да побыстрее, а то всю избу застудите…
В комнату хлынуло зерно. Оно тяжело ложилось к ногам Анисимова. Он сидел неподвижно, словно вросший в это зерно, смотрел, как оно падает и растекается вокруг.
Осенняя ночь хлестала холодным ветром. Смолины торопливо шли по темной улице заснувшей деревни.
— Прежде всего, давай все поставим на свои места, — возбужденный завязавшимся спором, громко говорил младший. — Хорошо, пусть все это — усилия, нервы, раздражение, несчитанная и немереная работа — вкладываются, как ты настаиваешь, на созидание. На созидание нового, как ты продолжаешь настаивать. Якобы его неизбежная составная часть. Ты не спишь вторую ночь, ешь на ходу черт знает что, ты злишься, споришь, доказываешь, но зато, мол, на наших глазах вырастают дома, колосится хлеб, дымит завод… ну, что там ещё… В общем — растет, строится. Затраты твоей жизни окупаются напрямую. Понимаешь? Тогда мне понятны все твои усилия.
— Подожди, закурю, — сказал, останавливаясь и отворачиваясь от ветра, Павел Егорович. Закурил. По тяжелому дыханию и знакомо закаменевшему лицу было видно, что он не выдержал быстрой ходьбы и усталости. — Что-то я не пойму, — сказал он наконец. — Выходит, не согласен ты меня в созидатели зачислить?
— Согласен, — сорвался с места сын. — Но ведь если приглядеться, то большая часть твоих усилий уходит не на то, чтобы созидать, а на ругань, что не завезли трубы, на беспокойство, что не дали машин, на нервотрепку с проектом, на недоразумения с оплатой труда и так далее, и так далее. Или вот ещё… Мишка или Генка сбросил сверху носилки и разбил кафель. А кто-то спер реле…
— С организацией у нас действительно…
— Сейчас вот семена, вчера дизеля, завтра трубы прорвет, потому что спешили
