не лично, а через посредника. Или посредницу. И никаких подозрений, никаких указаний на зачинщика покушения. Да-да, покушения. Давайте хоть иногда называть вещи своими именами.
Зайдя за спинку кресла, он дружески кладёт руку на плечо супруги. Та пытается возразить, но дон Теймур безжалостен.
— Моя дорогая Белль, тебя просто использовали, увы. Ты принимала за чистую монету жалобы и дружеские откровения своей новой подруги, довольно-таки ловко к тому времени стащившей у приёмного отца единственный защитный амулет от себя самой. С той поры, кстати, дон Иглесиас не в силах был отказать приёмной дочери ни в чём, хотя, надо отдать должное, какое-то время пытался сопротивляться. Оттого-то он и не был отмечен печатью Кармы: его, по сути дела, принудили к сотрудничеству.
Ладонь донны Мирабель невольно тянется к щеке. Той самой, которую она старательно до сей поры старалась не показывать. Чуть выше скулы пробивается сквозь густой слой грима чётко очерченное пятно паутины, этакой «Чёрной метки».
— А я? — с какой-то детской непосредственностью и даже обидой спрашивает она.
— А ты, Белль, по каким-то своим причинам не испытываешь дружеских чувств к нашей невестке, а потому с готовностью ухватилась за возможность досадить ей немного.
— Но я же не знала, Теймур, я не знала всего!..
— Разумеется. Иначе Карма расписала бы твоё прекрасное личико так же изощрённо, как и лик Даниэлы. Но это очень умное проклятье, оно каждому отмеряет его мерой, так что, дорогая, я верю, верю, что ты хотела всего лишь испортить донне Иоанне настроение, как уже не раз это делала… безнаказанно. Белль, ты и в самом деле наивно полагала, что я ничего не вижу и не слышу? Я бы мог с точностью до малейшей подробности перечислить все твои не такие уж безобидные шалости, но не сейчас: это уже сугубо семейное дело. Внутреннее, так сказать. А для разбирательства нынешнего уровня достаточно обозначить факт, как таковой: новая невестка пришлась тебе не по вкусу, и ты отчего-то решила, что имеешь право выживать её со своей территории. Чем и воспользовались дамы Иглесиас, чтобы твоими руками устранить помеху к браку Даниэлы. Вот и всё. Что ты можешь сказать в своё оправдание?
И властным движением ладони пресекает порыв супруги.
— Не торопись, Белль. Повторюсь: идёт разбирательство. При свидетелях. При пострадавших. Любое необдуманное слово может сыграть против тебя. К тому же, напомню об одном убедительном аргументе, который, как ты могла уже заметить, нестабилен…
Он как бы невзначай потирает скулу. Мирабель, побледнев сквозь слой пудры ещё больше, тянется к щеке в инстинктивном желании прикрыться, спохватывается и отдёргивает руку; гордо выпрямляется, вспыхивает от стыда… Короче, разыгрывает настоящее представление униженной и оскорблённой гордости.
Устало вздохнув, дон Теймур приподнимает бровь:
— Итак, донна?
На сей раз улыбка, скривившая губы Мири, выходит жалкой, без малейшего намёка на ослепительность.
— Но, Тимур…
— Теймур дель Торрес да Гама, Глава Тёмного Клана, его Верховный судья, напомню, донна.
Каждое его слово — очередной ком на крышку гроба упавшей в обморок надежды на то, что терпеливый, ласковый и вечно не замечающий её выходок муж просто-напросто устраивает здесь игру в формальности, что скоро всё закончится, накажут настоящего виновного, а она вздохнет с облегчением и… Не вздохнёшь, Мири. Праздник непослушания кончился. Пора платить за удовольствие, и отнюдь не мужниными деньгами.
И вновь на её личике проступает страх.
В какой-то момент даже становится её жалко. Впрочем, к этому чувству тотчас примешивается досада. Шансов на осознание и раскаянье у моей свекрови почти нет; для этого нужна хорошая встряска, но не выпорет же её дон Теймур, в конце концов! Сделает очередной выговор, лишит праздника, карманных денег… ну, сошлёт куда-нибудь в глухомань на месяц-другой, чтобы вернулась не раньше, чем в Террасе умолкнут слухи обо всей этой истории. Возможно, даже сам организует какое-нибудь фееричное происшествие, о котором заговорят на все лады, а о некрасивом поступке Иглесиасов и донны дель Торрес забудут. А свою Чёрную метку донна Мирабель уж как-нибудь научится маскировать. Что-что, а колдовать над внешностью она умеет. Приспособится.
— Я не желала ей вреда! — слышу голос со знакомыми капризными интонациями. — Ну да, я повела себя неразумно, но ведь и она… — Поспешно поправляется: — Но и донна Иоанна тоже хороша: никакой почтительности, никакого прислушивания к моим советам! А как она одевается? Это же полная безвкусица! А как…
— И ты считаешь все эти причины, которые иначе, чем предвзятостью, не назовёшь, достаточным обоснованием, чтобы столкнуть беременную женщину с лестницы? Напугать её до полусмерти и, весьма вероятно, спровоцировать потерю детей?
— Но, Тимур…
— Хватит разыгрывать святую простоту, Белль, в твоём возрасте это смешно! Хочешь сказать, что, когда получала заговоренную булавку от доньи Даниэлы, не поняла её реплики о том, что скоро тебя больше никто не будет раздражать? Никогда?
— Да! — сердито выкрикивает Мири. — Я тогда подумала: если на эту… на донну Иоанну начнут сыпаться неприятность за неприятностью — она просто возьмёт и уберётся из Эль Торреса! Навсегда! С глаз моих!
В голосе её уже не истерика, нет: ненависть. Элли рядом со мной пытается сдержать аханье. Мне и самой не по себе. Глава же, бросив на супругу тяжёлый взгляд, отворачивается, снимает с фигурной этажерки, почти затянутой вездесущим вьюнком, серебряный поднос, украшенный червлёной росписью, и протягивает жене, повернув отполированной стороной:
— Взгляни на себя.
Едва бросив взгляд на отражение, донна с визгом роняет поднос и закрывает лицо руками. Ещё бы. Вся её маскировка полетела к чертям. Уродливая паутина, разрастаясь на глазах, медленно затягивает всю щёку.
— С Кармой не торгуются, Белль. Угомонись, пока процесс ещё обратим.
— Но что я могу? — сквозь сдавленные рыдания отвечает она. — Что? Это сильнее меня, Тимур, ты же знаешь, мы не вольны…
Тот подавляет вздох. Нелегко оставаться железным, когда твоя женщина плачет.
— Разумеется, в чувствах мы не вольны. Но мы можем сдерживать порывы и вовремя останавливать дурные помыслы. Успокойся, Белль. Я же сказал: процесс обратим.
Она с надеждой поднимает к нему обезображенное лицо.
— Условно обратим, — помедлив, добавляет он. — Даже если донна Иоанна по мягкости характера простит тебя, этого мало. Нужно, чтобы ты сама поменяла отношение и к ней, и к своим поступкам, дорогая. Ты хочешь этого?
Донна Мирабель молчит. Рассерженно, но аккуратно, дабы не повредить макияж, промокает глаза платком. Бросает в сердцах:
— Я просто хочу, чтобы вот этого не было!
— Что ж, всё же лучше, чем ничего. И, по крайней мере, откровенно. Белль, метка Кармы сойдёт лишь тогда, когда в твоей прекрасной головке окончательно
