Лоренц. – Землёй поклянись. Поклянись, что не переродиться тебе после кончины, если сейчас ты говоришь неправду. Матерью родной поклянись.
Караульный остановился.
– Клясться! – прошептал фратеец, переводя дух. – Вечно мне быть не упокоенным и не возрождённым, если врать сейчас! Мы не трогать детей и девушек!
– А Мар? – Сиятельство почувствовал, как у него задрожали пальцы. – Он ведь не сразу верил в то же. Может ли он?..
Позади раздался смешок. Лоренц обернулся; распростёртый на дыбе южанин, широко улыбаясь, качал головой. Щёки его были бледны – насколько могла побледнеть смуглая кожа.
– Нет… Мар отчаянный человек. Мар верный последователь, – прошептал он. – Он бороться с ересью, как наши жрецы. Он доказать свою верность своими поступками. Он не мочь.
– Как наши жрецы, говоришь… – задумчиво пробормотал юноша. – Так где, говоришь, слепец?
Пленник широко раскрыл глаза в ужасе.
– Не поминать, не поминать жреца! Он прийти, прийти к тебе, сжечь всё, принести в жертву свои и чужие! Не поминать!
Лоренц покачал головой.
– Если ты его так боишься, то зачем взял с собою?
Фратеец дёрнулся было, но постовой дёрнул вал, и он, обессилев от боли в руках, повис на верёвках.
– Не его я бояться, – прошептал он, – а сил, что стоять за ним. Нельзя гневить его. Клясться, клясться тебе в этом. Он верен, верен силам. Он тоже не мочь вредить детям. Верен.
Сиятельство устало потёр лицо ладонями. В глазах пленника не было страха или злобы, пока он говорил про своего спутника. А эту отчаянную страсть, что светилась в его взоре, Лоренц видел только на проповедях господина Юлиса да в редких разговорах солдат.
– …я верю тебе, – наконец сказал он. – Но мне нужно узнать ещё кое-что. Где все остальные? Вас ведь не двое здесь.
– Я не говорить грешникам, – плюнул южанин.
– Жаль, – прошептал Лоренц. – Приступайте, пожалуйста.
Раздался знакомый тяжёлый скрип. Чужак заскулил.
– А теперь? Теперь скажешь? – Лоренц подошёл чуть ближе. – Мы никуда не торопимся. Всё самое плохое уже случилось, – горько добавил он. – И с тобой мы проведём столько времени, сколько будет нужно.
– Не говорить, не говорить грешникам! – сорванным голосом крикнул пленник. – Делать с телом, что хотеть, всё равно я…
Сиятельство вздохнул.
– Знаешь, после чего перестал перечить Мар? Ему напомнили, что по нему никто не отслужит погребальные обряды. И его душа – как вы говорите? – навечно упокоится меж небом и землёй. И не будет новой жизни, и не продолжит он своё дело. Как понимаешь, с тобой будет то же самое.
– Грешники… – слабо прошептал фратеец. – Ты знать, знать всё? Ты ведь тоже верить?
– Я не… – Лоренц осёкся, поймав на себе взгляд караульного. – Мы веруем во Всесветного. Он во мне, в тебе, в этом зале, – заученно прошептал он. – И это вы грешники, если не признаёте его власть. Никто не может родиться снова после смерти. Я попаду в его владения, и буду вечность жить в военном лагере со своей любимой. А ты, – он коснулся вала, – будешь в столетней агонии на небесной виселице за ересь. Так что освободи себя от греха, ответь нам на все наши вопросы, и сможешь искупить всё, что натворил. Мы уже справились с еретиками в нашем государстве. Справимся и с вашими.
– Никогда, – прошептал чужак, – никогда…
– Продолжайте, – негромко велел Лоренц. Постовой с тоскливым лицом потянул за рукоять и негромко кашлянул в кулак.
– В домах, в домах! – хрипло закричал смуглый. – За домами по сторону сердца! Степь… холм за домом с живыми мертвецами!..
По сторону сердца?.. по левую руку от входа… живые мертвецы… оспенные кварталы!
– Сколько вас? – властно спросил юноша. – Не считая тебя и убитого.
– Четыре… четыре, – слабо прошептал южанин. – Четыре в холмах за домами в степи.
– Хорошо… – Лоренц жестом показал караульному, чтоб тот отошёл. – Я рад, что мы нашли общий язык. Отвечай правду, и тебя и пальцем не тронут больше. Та жидкость в бутылках, которую вы передавали Мару – что это? Что он делал с хлебом?
Фратеец чуть усмехнулся. На бледном лице с кровавыми глазами его улыбка выглядела чуждой и страшной.
– Это боль, – прошептал он. – Чистая боль человеческая. Ты же сказать, что мы травить сирот. Ты же всё понимать. Мы не знать, куда пойдёт ваше зерно. Нам жаль их. Это для вас, всё для вас. Мар давно стараться. И не только он. Отчаянный человек… – он закашлял. – Так часто… когда привезти ещё зерна с деревень? Первое чистое быть.
– Боль человеческая… – растерянно повторил Лоренц едва слышно. Первое чистое… вспышками появились в его голове новенький ключ, и удивлённый Юс с открытым амбаром, и пожар в конюшнях. Я поджёг, я выпустил скотину. Не скажу, зачем. Печать или деньги… забрали две телеги… он замер.
– Оставьте его, – прошептал юноша. – Не снимайте, оставьте одного и дежурьте у входа. Я должен идти. Должен, должен успеть!.. – он подорвался к выходу так быстро, как только могла шагать его больная нога. Дверь в решётке, поворот в коридоры, мерные капли с потолка и подмороженные лужи на полу. Ох, лишь бы не упасть! Выбежав с лестницы наверх, Лоренц остановился отдышаться и огляделся. До конюшен он не дойдёт… по улице шагал один из постовых, который остался без дела.
– Эй! – крикнул Лоренц, хромая к нему. – Мне нужна лошадь, сие же мгновение! – рявкнул он. – Бегом!
Караульный скептично посмотрел на его ногу.
– Вы уверены, ВашСиятельство? – осторожно спросил он. – Сможете усидеть?
– Я тебе что сказал?! – прорычал тот, схватив его за грудь, – я тебя воспитывать просил?! Приведи мне лошадь! Я должен успеть… – он обессиленно отпустил постового.
Стражник покачал головой и припустил по дороге вглубь деревни. Лоренцдаже ещё не отдышался, как к нему бодрой рысью уже скакала осёдланная лошадь. В сердце так знакомо защемило.
– Откройте ворота… – слабо пробормотал он, перекидывая через седло больную ногу. – Откройте! – прикрикнул юноша, сжав в кулаках поводья. Раздался знакомый скрип петель, и из голой степи на дорогу ворвался резкий сухой воздух. Зажмурив от мороза мигом заслезившиеся
