Глава первая Ночь
I
Прошло восемь дней. Теперь, когда уже всё прошло и я пишухронику, мы уже знаем, в чем дело; но тогда мы еще ничего не знали, иестественно, что нам представлялись странными разные вещи. По крайней мере мысо Степаном Трофимовичем в первое время заперлись и с испугом наблюдали издали.Я-то кой-куда еще выходил и по-прежнему приносил ему разные вести, без чего они пробыть не мог.
Нечего и говорить, что по городу пошли самые разнообразныеслухи, то есть насчет пощечины, обморока Лизаветы Николаевны и прочегослучившегося в то воскресенье. Но удивительно нам было то: через кого это всёмогло так скоро и точно выйти наружу? Ни одно из присутствовавших тогда лиц неимело бы, кажется, ни нужды, ни выгоды нарушить секрет происшедшего. Прислугитогда не было; один Лебядкин мог бы что-нибудь разболтать, не столько по злобе,потому что вышел тогда в крайнем испуге (а страх к врагу уничтожает и злобу кнему), а единственно по невоздержанности. Но Лебядкин, вместе с сестрицей, надругой же день пропал без вести; в доме Филиппова его не оказалось, он переехалнеизвестно куда и точно сгинул. Шатов, у которого я хотел было справиться оМарье Тимофеевне, заперся и, кажется, все эти восемь дней просидел у себя наквартире, даже прервав свои занятия в городе. Меня он не принял. Я было зашел кнему во вторник и стукнул в дверь. Ответа не получил, но уверенный, понесомненным данным, что он дома, постучался в другой раз. Тогда он, соскочив,по-видимому, с постели, подошел крупными шагами к дверям и крикнул мне во весьголос: «Шатова дома нет». Я с тем и ушел.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелостьпредположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец на одноймысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только ПетрСтепанович, хотя сам он некоторое время спустя, в разговоре с отцом, уверял,что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенноизвестною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу. Вот что ещезамечательно: на второй же день, в понедельник ввечеру, я встретил Липутина, ион уже знал всё до последнего слова, стало быть, несомненно, узнал из первых.
Многие из дам (и из самых светских) любопытствовали и о«загадочной хромоножке» – так называли Марью Тимофеевну. Нашлись дажепожелавшие непременно увидать ее лично и познакомиться, так что господа,поспешившие припрятать Лебядкиных, очевидно, поступили и кстати. Но на первомплане все-таки стоял обморок Лизаветы Николаевны, и этим интересовался «весьсвет», уже по тому одному, что дело прямо касалось Юлии Михайловны, какродственницы Лизаветы Николаевны и ее покровительницы. И чего-чего не болтали!Болтовне способствовала и таинственность обстановки; оба дома были запертынаглухо; Лизавета Николаевна, как рассказывали, лежала в белой горячке; то жеутверждали и о Николае Всеволодовиче, с отвратительными подробностями о выбитомбудто бы зубе и о распухшей от флюса щеке его. Говорили даже по уголкам, что унас, может быть, будет убийство, что Ставрогин не таков, чтобы снести такуюобиду, и убьет Шатова, но таинственно, как в корсиканской вендетте. Мысль этанравилась; но большинство нашей светской молодежи выслушивало всё это спрезрением и с видом самого пренебрежительного равнодушия, разумеетсянапускного. Вообще древняя враждебность нашего общества к Николаю Всеволодовичуобозначилась ярко. Даже солидные люди стремились обвинить его, хотя и сами незнали в чем. Шепотом рассказывали, что будто бы он погубил честь ЛизаветыНиколаевны и что между ними была интрига в Швейцарии. Конечно, осторожные людисдерживались, но все, однако же, слушали с аппетитом. Были и другие разговоры,но не общие, а частные, редкие и почти закрытые, чрезвычайно странные и осуществовании которых я упоминаю лишь для предупреждения читателей, единственноввиду дальнейших событий моего рассказа. Именно: говорили иные, хмуря брови ибог знает на каком основании, что Николай Всеволодович имеет какое-то особенноедело в нашей губернии, что он чрез графа К. вошел в Петербурге в какие-товысшие отношения, что он даже, может быть, служит и чуть ли не снабжен откого-то какими-то поручениями. Когда очень уж солидные и сдержанные люди наэтот слух улыбались, благоразумно замечая, что человек, живущий скандалами иначинающий у нас с флюса, не похож на чиновника, то им шепотом замечали, чтослужит он не то чтоб официально, а, так сказать, конфиденциально и что в такомслучае самою службой требуется, чтобы служащий как можно менее походил начиновника. Такое замечание производило эффект; у нас известно было, что наземство нашей губернии смотрят в столице с некоторым особым вниманием. Повторю,эти слухи только мелькнули и исчезли бесследно, до времени, при первомпоявлении Николая Всеволодовича; но замечу, что причиной многих слухов былоотчасти несколько кратких, но злобных слов, неясно и отрывисто произнесенных вклубе недавно возвратившимся из Петербурга отставным капитаном гвардии АртемиемПавловичем Гагановым, весьма крупным помещиком нашей губернии и уезда,столичным светским человеком и сыном покойного Павла Павловича Гаганова, тогосамого почтенного старшины, с которым Николай Всеволодович имел, четыре слишком года тому назад, то необычайное по своей грубости и внезапностистолкновение, о котором я уже упоминал прежде, в начале моего рассказа.
