Эти люди не были бизнесменами. Современник пишет, что, осуществляя свои сделки с кораблями янки, калифорнийцы обменивали свои кожи из расчета 2 доллара за предмет, стоивший в Бостоне 75 центов(5).
До наплыва переселенцев владельцы ранчо выращивали скот только для себя и были рады продать взрослое животное за шесть долларов. «Золотая лихорадка» подняла цену скота на головокружительную высоту. В 1850-е годы оживилась торговля в долине реки Сан-Хоакин. С 1849 года пастухи регулярно перегоняли стада по тысяче, и даже по 2 тысячи голов на север, где был спрос на говядину.
Калифорнийцы стали очень богатыми людьми и тратили деньги без счета. Один американец так описывает Лос-Анджелес в период скотоводческого бума: «Улицы весь день заполнены многочисленными господами — кабальерос, сидящими верхом на превосходных лошадях и одетыми в богатые одежды, стоимость которых составляла от 500 до тысячи долларов, еще больше они платили за кожаную упряжь для своих лошадей. Помню, мне говорили, что кто-то из семейства Луго купил для своей лошади упряжь за две тысячи долларов. Все в Лос-Анджелесе казались богатыми, и все действительно были богаты, и я позволил бы себе сказать, что в этот период денег здесь было гораздо больше, чем в любом другом месте во всем мире»(6).
В 1855 году благодаря продаже овец из Нью-Мехико, а также быков из Техаса и со Среднего Запада спрос на скот с севера Калифорнии уменьшился. Цены упали. В I860 году взрослая корова стоила не больше 10 долларов, и поголовье скота в Калифорнии увеличилось до трех миллионов. Как и «золотая лихорадка», скотоводческий бум продолжался недолго.
День ранчеро
Уильям Хит Дейвис оставил ценные свидетельства об образе жизни калифорнийцев. Сын известного судовладельца, он приехал в Калифорнию в 1831 году, женился на юной калифорнийке испанского происхождения и был вхож во все круги общества. Он восхищался тем, что всем калифорнийцам — от последнего метиса до высокопоставленного гидальго — были присущи природная гордость, благородство, удивительное гостеприимство. Подобно Уолтеру Колтону и многим другим он был очарован аристократическими традициями ранчерос, их веселостью, хорошим тоном и утонченностью. Разумеется, калифорнийцы больше любили развлекаться, чем работать, и их образованность оставляла желать лучшего. Их также считали расточительными, легкомысленными, лишенными практической сметки противниками перемен. Да и как не стать беззаботным, когда живешь в раю?
Как правило, ранчерос строили свои дома на возвышенности, близ реки так, чтобы окрестности хорошо просматривались со всех сторон. Ни одно дерево, отмечал Уильям Хит Дейвис, не должно было загораживать горизонт. Это позволяло держать в поле зрения окрестности и издалека видеть приближавшихся воров лошадей и скота, обычно индейцев или мексиканцев(7).
Дома из кирпича-сырца под черепичными крышами были простыми, просторными и комфортабельными. Вокруг них не высаживали ни декоративного кустарника, ни цветов, но ранчо окружали фруктовые сады, огороды, хлебные поля и виноградники, а некоторые ранчерос даже сами делали вино. На процветавшем ранчо Лас Йорбас, в долине реки Санта-Анна, в доме хозяина, длинном одноэтажном здании, было 30 жилых комнат. Здесь также размещались дома для слуг, школа, седельно-шорная мастерская, а всего 51 строение, создающие внутренний двор(8).
В крупных поместьях было бесчисленное количество слуг. У Вальехо число индейцев, обслуживавших семью, было поистине впечатляющим: по одному на каждого ребенка, двое — у сеньоры хозяйки, 4 или 5 мололи кукурузу для лепешек — тортильяс[37], 5 или 6 занимались стиркой, 6 или 7 работали на кухне, дюжина — шили и пряли(10). На ранчо Лас Йорбас хозяин держал 4 чесальщиков льна, 2 кожевников, одного маслодела-сыродела, 2 сапожников, седельного мастера, ювелира, штукатура, плотника, 2 рассыльных, повара, булочника, закройщицу, 4 молодых швей, 2 садовников, одного винодела и еще нескольких человек, а также не меньше сотни наемных работников на ранчо.
Батраки и пастухи жили вместе со своими семьями в индиаде — небольшой деревне, состоящей из хижин недалеко от хозяйского дома, или на хуторах-ранчериях, рассеянных по всему поместью.
Кроме этих наемных работников, слуг и их детей, ранчеро содержал и кормил целый батальон приживальщиков — бедных родственников, друзей и проезжих иностранцев. Гостеприимство было для хозяина «священным долгом»(11), и прием, который он оказывал уставшим переселенцам, проходившим по его владениям, всегда был очень теплым. Ранчеро пользовался большим авторитетом. Почтительность, с которой к нему относились как члены семьи, так и слуги, напоминала отношение вассалов и крестьян к своему сеньору-сюзерену в феодальном обществе.
У всех землевладельцев были большие семьи. Как говорил Роберт Гласе Клиленд, ранчеро «порождал стольких же сыновей и дочерей, как еврейский праотец библейских времен»(12). В семье Вальехо было 16 детей; дон Кристобаль Домингес умер, оставив 14 детей и 100 прочих потомков; столь же плодовито было и генеалогическое древо капитана Норьеги; большая часть населения Лос-Анджелеса состояла из детей, внуков и правнуков дона Антонио Мариа Луго.
Просыпались калифорнийцы рано. Ранчеро обычно выпивал чашку кофе или шоколада в постели, после чего сразу же приказывал седлать для себя лошадь. Потом он разъезжал по поместью в сопровождении какого-нибудь вакеро до первого завтрака между 8 и 9 часами.
Забавно, что под термином «первый завтрак» хроникеры тех лет представляли нечто другое, чем мы. Послушаем Уильяма Хита Дейвиса: «Этот небольшой завтрак представлял собою солидную трапезу, состоявшую из карне асада (мясо, жаренное на вертеле), бифштексов с большим количеством соуса, с соком и луком, яиц, фасоли, тортильяс, нескольких кусков хлеба и кофе — его часто приготовляли из гороха»(13).
Затем ранчеро вновь отправлялся осматривать свои владения или навещать соседей. Но уже верхом на другой лошади, «не потому, что первая устала: это был вопрос его фантазии, или гордости». Между полуднем и часом дня он возвращался, чтобы позавтракать, — «эта трапеза была подобна первому завтраку», после чего проводил послеполуденное время снова в седле. Он возвращался только к заходу солнца, чтобы поужинать, причем ужин «обычно был повторением двух первых трапез»(14).
