В Брикстонской тюрьме мистеру Рэмполу был дарован ряд привилегий, обычным заключенным недоступных. В его камере были стол и вполне приемлемый стул. Он получил разрешение покупать на свои средства кое-что вдобавок к тюремному рациону. Он мог курить. Каждое утро ему доставляли «Таймс», и впервые в жизни он собрал у себя маленькую библиотеку. Время от времени к нему приходил мистер Бентли, принося бумаги на подпись. По всем статьям жизнь у него была легче, чем если бы она протекала в любой другой стране при подобных обстоятельствах.
Но мистер Рэмпол был недоволен. В соседней от него камере сидел вредный молодой человек, который, встречаясь с ним на утренней зарядке, приветствовал его словами: «Доброго здоровья, Мосли[36]!» – а по ночам пытался передавать азбукой Морзе ободряющие сообщения. Кроме того, мистер Рэмпол скучал по своему клубу и своему дому в Хэмпстеде. Несмотря на множество привилегий, лето он встречал без энтузиазма.
В приветливой зеленой долине, где по упругой и влажной зелени луга тек ручей, а зеленая трава, спускаясь к самой воде, мешалась с водорослями, где дорога, виясь, бежала меж травянистых склонов и ветхих порушенных оград, а трава, мешаясь с мхом, ползла вверх по поваленным камням оград и расползалась вширь, покрывая неровную щебенку дороги и глубокие рытвины на ней; где развалины полицейского участка, построенного, чтобы контролировать дорогу, но пострадавшего в пожаре во время беспорядков, из белых стали сначала угольно-черными, а потом приняли тот же цвет, что и трава, и мох и водоросли; где из труб окрестных хижин тянет дымком от горящего торфа, и дым этот сливается с туманом, который поднимается от влажной, покрытой зеленой щетинкой земли, истоптанной копытами ослов и телят, свиней и лошадей, хранящей следы гусиных лап и босых ног ребятни – всего вперемешку; где невнятный ропот негодования, едва возникнув в хижинах и поднявшись вместе с дымом из труб, тут же тонет, поглощенный журчаньем ручья, топотом, перемещениями с места на место, мерным жеванием пасущейся на лугу скотины; где дымная пелена тумана никогда не рассеивается, а солнечный свет всегда приглушен, где вечер наступает не сразу, а приходит постепенно, в длинной череде различных степеней и оттенков темноты; куда священник добирается редко из-за плохой дороги и крутого подъема на обратном пути, а кроме священника, никто и не заглядывает, там стояла гостиница, некогда возлюбленная рыболовами. Окончив дневные труды, они засиживались здесь допоздна, сидели долгими летними вечерами за стаканчиком виски, попыхивая трубками – дублинская интеллигенция и отставные военные, приехавшие из Англии. Теперь ручей был заброшен, а немногие еще водившиеся в нем форели вылавливались коварно и безжалостно, без оглядки на сезонность и права владения. В гостинице больше никто не останавливался надолго – изредка переночует какая-нибудь парочка, путешествующая пешком, или заедет компания автомобилистов – поужинают, а потом, поколебавшись и посовещавшись друг с другом, с легким сожалением покидают гостиницу и продолжают путь.
Амброуз прибыл сюда на империале загородного автобуса и остановился в здешней гостинице, в деревне, находившейся в семи милях от железнодорожной станции, внизу под холмом.
Священническое облачение он сбросил, но меланхолический его вид, а также речь – ясная и четкая, побудили хозяина гостиницы, не имевшего опыта общения с еврейскими интеллигентами, записать его как «разжалованного священника».
Об этой гостинице Амброуз узнал от одного говорливого малого на пакетботе; хозяин гостиницы приходился родней его жене и, хотя сам он в этом месте никогда не бывал, упустить случай лишний раз удружить родственнику, прорекламировав его гостиницу, никак не мог.
Здесь Амброуз и обосновался, заняв единственный номер, где оконное стекло не было разбито, обосновался с намерением засесть за книгу и тем продолжить свою писательскую жизнь, кое-как подобрав и склеив обломки. На обеденный стол он водрузил стопку писчей бумаги. Туман, опустившись, мгновенно насытил собой бумагу, так что когда на третий день Амброуз собрался начать работу, чернила расплылись на листе, а строки слились, образовав пятно цвета индиго. Амброуз отложил ручку, и, поскольку пол в комнате был покатым из-за того, что дом осел и его перекосило, ручка соскользнула со стола и, покатившись по полу, оказалась под красного дерева буфетом, где и почила среди колец для салфеток, мелких монеток, пробок, пыли и мусора пятидесятилетний давности. Амброуз вышел побродить – в туман и сумрак. Он шагал, бесшумно ступая по мягкому зеленому дерну.
А между тем в Лондоне Бэзил, чтобы Сюзи не потащила его опять в какое-нибудь слишком дорогое злачное место, приспособил ее к делу, предложив поработать иголкой и ножницами для рукоделия. Сюзи спарывала монограмму «А» с крепдешинового белья Амброуза, заменяя ее монограммой «Б».
Как лошади в манеже в школе верховой езды, то, двигаясь цепочкой друг за другом к намеченному рубежу, вдруг меняют ход и, развернувшись и сделав круг, возвращаются назад, чтобы, вновь развернувшись и сменив ход, опять выстроиться в линию и устремиться вперед; так двигались, маневрируя в ослепительно солнечном небе, самолеты – стройно, размеренно, грациозно. Моторы мелодично выводили рулады, черные мелкие шарики бомб, кувыркнувшись из хвостовой части, на мгновение застывали в воздухе, чтобы, упав, беззвучно взметнуть вверх фонтаны пыли и скальных обломков, успевавших опасть, прежде чем звук взрыва сотрясал холм, где Седрик Лайн из своего укрытия наблюдал в бинокль за тем, куда угодила очередная бомба.
Весны здесь не чувствовалось совсем – мерзлую мертвую землю вокруг покрывал густой снег, долины стыли под тонкой наледью, кусты чертополоха чернели маленькими твердыми и жесткими кочками.
– По-моему, они вдарили по роте «А», полковник, – доложил Седрик.
Штаб батальона располагался на гористом склоне, в мелком углублении пещеры, образовавшейся там, где скалистый кряж подпирал собою камни помельче, а те, год за годом сползая и падая вниз, каменной россыпью окружали теперь вход в пещеру. Места в ней оказалось достаточно, чтобы Седрик, полковник и адъютант могли поместиться в ней сидя. Заняв плацдарм ночью, они видели, как над холмами занимается рассвет; прямо под ними, извиваясь бесчисленными поворотами, уходила вдаль дорога. Она то карабкалась вверх, взбираясь на холмы напротив, то прорезала их туннелями. Между занятой ими и соседней высотами земля была ровной и скованной льдом. Там притаилась резервная рота. Служба обеспечения защитным кольцом окружала штаб. В двадцати ярдах от них под другой скалой залегли два связиста с переносным передатчиком.
– Эй, Би, Си, Ди… Ак[37], Бэби, Сом, Дон… Алло, Лулу… Это Коко, подтвердите прием! Лулу, ответьте Коко! Конец связи.
Всю ночь они были на марше, а когда наконец забрались в пещеру, по телу Седрика тек горячий пот; на рассвете их пробрало морозцем, и пот тек уже холодный; теперь же, когда пригревало солнце, пот высох, телу стало тепло, и Седрика клонило в сон.
