Не знаю, много ли было в мире людей, с древнейших времен до наших дней, оказавшихся в подобной странной ситуации и вынужденных утешать родного дядюшку комиссара полиции, после того как тот просто и ясно — словно поделился кулинарным рецептом — рассказал им, как перерезал кому-то горло. Не знаю, прибегали ли эти люди к тем же доводам, что и мы с Борисом, уговаривая убийцу, что он ни в чем не виноват — ни в плавающем в канале трупе, ни в образовавшейся в картине дырке. Теперь, когда ничего уже не изменишь, вещи снова стали тем, что они есть, и останутся таковыми до скончания времен, Игорь.
Наконец он высвободился из наших объятий и разразился одной из своих малопонятных проповедей об имманентной сущности, деформированной неустойчивой субстанцией обстоятельств, при этом так суетился и размахивал руками, словно космос был напичкан бессчетным множеством загадок и все они только что предстали его взору. Борис посвятил себя движению от сущности к субстанции в искусстве, и в этом его карма. Карма же самого Игоря — в том, чтобы избавлять брата от житейских неурядиц, в чем он и поклялся карме их матери перед ее уходом к ангелам.
Борис так и подскочил. Если Игорь намеревается резать горло всем, кто может стать причиной его «житейских неурядиц», это будет настоящая бойня, которая потребует от него слишком больших усилий. Волси-Бёрнса не воскресить. Запишем его в «издержки», если я не против. И незачем грузить Альвизе нашими семейными проблемами: он и так перегружен. Но Игорь должен дать нам клятву, что никогда, ни в коем случае не будет больше вмешиваться в наши дела. И клятва эта должна быть тверже, чем та, которую он принес их матери, чей конец он, кстати сказать, ускорил, что страшно потрясло Бориса, когда он узнал об этом, — между прочим, совершенно случайно. Но теперь, когда и она, и Волси-Бёрнс мертвы и похоронены, лучше было бы похоронить и память о них. Спору нет — когда забываешь о смерти, жить становится легче.
Я воспользовалась моментом и спросила у Игоря про летнего мертвеца, найденного с перерезанным горлом в Лагуне, но он посмотрел на меня в изумлении. С чего бы ему было убивать человека, который ничем не угрожал Борису? И что ему было делать с ножом из телемагазина на Фондамента-Нуове, на другом конце города? У этого безымянного бедняги была карма скитальца. Он — Вечный жид, Летучий Голландец, воплощение скитальческой души Венеции.
Все, тема закрыта, объявил Борис. Нам повезло, что у нас есть Иоган Эрранте, этот чокнутый, который сам признался в убийстве. Я что, собираюсь тут выделываться? Сейчас Игорь поклянется, что не будет больше слушаться ангелов, что бы они ему ни велели делать, сбегает в мансарду, принесет бумажник Волси-Бёрнса, отдаст его своему брату, и тот сожжет его в раковине в этой чертовой холодильной камере. А мы выбросим растворители в помойку (пошли они к дьяволу со своим раздельным сбором мусора!), отмоем нож, о котором я с содроганием думала, что с той роковой ночи он пачкал нашу еду генетическим кодом Волси-Бёрнса, и займемся наконец реставрацией «Мужчины с перчаткой». Жизнь не плоха и не хороша, жизнь — это дурацкая дырка на картине, которую надо заделать. Гверчино такого качества вполне перенесет вмешательство Кампаны, и мне, с моей-то техникой, останется только развернуть его чертов палец таким образом, чтобы он тыкал им себе же в грудь. Игорь перестанет видеть повсюду посланцев небес, и мы наконец успокоимся, о чем он больше всего мечтает.
Что бы ни решил Борис, Игорь всегда с ним согласится. Он дал клятву, а потом поднялся к себе в надежде, что вспомнит, куда засунул тот бумажник.
Я люблю своих дядюшек. Я люблю своего брата. И во мне нет ни капли благородства корнелевской Химены, которая разрывалась между честью и любовью. Предать Игоря и выдать его комиссару? Предать Альвизе и промолчать? А ведь наше молчание, кроме всего прочего, обрекало невезучего Иогана Эрранте и дальше гнить в тюрьме.
Борис отклонил мои доводы, сочтя их неосновательными и заметив, что Иоган Эрранте и его невезучесть так же неотделимы друг от друга, как они с Игорем. Не станем же мы лишать его этой половины его «я» и — я подумала об этом? — расчленять неделимое трио Кампана из-за каких-то сомнений, пусть даже не менее острых, чем кухонный нож. Откровенно говоря, как сказала бы Илона Месснер, Борис никогда не обладал той преданностью и отвагой, которые продемонстрировал Игорь, зарезав Волси-Бёрнса. Сколько Борис ни пытался отыскать в себе храбрость, он находил только лень и трусость. Теперь о комиссаре. Разве тот, кто постоянно купается во лжи и преступлениях, кто обещает безнаказанность раскаявшимся убийцам, способен судить о виновности своего дядюшки? В антресоли нет никаких комиссаров. Есть только Альвизе, который первым посмеется над нашими уликами. Бездоказательные утверждения, будто Волси-Бёрнса убил Игорь, станут для него апогеем наших нелепых измышлений.
Я представила себе Игоря в тюрьме, представила его доброе круглое лицо, отданное на растерзание читателям «Гадзеттино»… Нет, лучше я донесу на саму себя, и не важно, предам я тем самым брата или нет. Я уже собиралась успокоить Бориса и заняться наконец вместе с ним реставрацией картины, как вдруг в замочной скважине повернулся ключ Альвизе — как ответ на уже решенный вопрос. Брат был в прекрасном настроении.
Не станем же мы нашими скучными «житейскими неурядицами» портить ему радость победы.
Рамиз наконец был вызволен из лап насилия, которому подвергался в Маламокко, сказал он, смеясь. Мальчика нашли в чистеньком рыбачьем домике на берегу Лагуны, где, развалившись с наушниками на голове перед гигантским телевизором, он объедался чипсами и терзал пульт дистанционного управления. Увидев его, комиссар почувствовал себя актером полицейского сериала, попавшим на съемки детской передачи. В этой крепости, где пленнику было уютнее, чем в швейцарской закрытой школе для детей эмиров и русских олигархов, в его распоряжении был целый склад технических игрушек, музыкальная студия и приятель-ровесник, белокурый мальчик с острова, матери которого платили деньги, чтобы она исполняла малейшие прихоти Рамиза. Изъясняясь на цветистом диалекте рыбаков Маламокко, няня обрушилась на полицейских, на этих говнюков, на этих мылоедок, которые явились, чтобы вырвать ангелочка из теплого гнездышка. До того как его арестовали, Микеле Корво из кожи лез вон ради своего маленького дожа, приезжал каждый день и возил его на мотоскафо ловить сердцевидок. Мало им, что они посадили в тюрьму этого святого человека, нет, им еще и мальчонку подавай, как будто он сделал что-то плохое. Рамиз тоже отбивался что было сил — как ангел-нелегал, которого пытаются легализовать к аду. Альвизе с тяжелым сердцем отвез его к больницу для положенного в таких случаях освидетельствования. Если нашему славному Игорю удастся убедить всех нас в том, что у него хватит материнской любви, чтобы принять на себя заботу о Рамизе, не задевай при этом нашего эгоизма, Альвизе подаст ходатайство о разрешении взять к себе в дом того, кого только что бросил в беспросветную тоску раскритикованных папой Корво социальных служб, в чем и сам горько раскаивался.
Все когда-нибудь кончается; детство, расследования, браки, семейная жизнь. Наше совместное проживание было всего лишь отступлением, временным откатом к детству с его школьным весельем, отклонением от взятого комиссаром курса на великие дела. Ему надоела эта дортуарная жизнь, он устал и возвращается к себе к бельэтаж, а Виви оставляет Игорю, который слишком привязался к младенцу, чтобы разлучать его с ним.
