При столовой было нечто вроде гастрономического магазина (у «Доминика» – точно так же) – он бессознательно остановился перед его широким окном, за которым были видны на подоконнике розовые бутылки конусом с рябиновкой и желтые кубастые с зубровкой, блюдо с засохшими жареными пирожками, блюдо с посеревшими рублеными котлетами, коробка халвы, коробка шпротов, дальше стойка, уставленная закусками, за стойкой хозяйка с неприязненным русским лицом.
Вот она – «стереоскопическая рельефность описаний» (Федор Степун).
Лев Адольфович подтвердил: Бунин бывал здесь и вскоре после получения Нобелевской премии убежал от журналистов «вот через это окно».
Увы, ресторана нет больше, как нет и милого Льва Адольфовича[233], и все это в прошлом, и нет, конечно, неведомой русской столовой в Пасси. Но слова долговечнее материального мира. А у Бунина что ни фраза – тысячи мыслей, ассоциаций, исторических воспоминаний, «зарниц памяти», спрессованных в короткие, литые, «сверхтяжелые» фразы. И Париж – словно Вергилий в этой густой, переполненной мыслью и чувством прозе.
«Он» пришел сюда «в сырой парижский вечер поздней осенью». «Сырой парижский» – это чужая, немилая сырость. И сам Париж в этот вечер не мил ему. И мостовая «точно сальная». И аксессуары русской кухни на витрине мало ему приятны, и столики накрыты бумажными скатертями – на французский манер.
Только знакомясь, герои обретают имена – Ольга Александровна, Николай Платонович. Сам автор имен героев не называет, они появляются только в диалогах. На вопрос: «Вероятно, генерал?» – отвечает: «Бывший» – красноречивейший нюанс; в ту пору эмигранты-белогвардейцы очень ревниво относились к своим чинам, а он – скорее презрительно, безнадежно. Он – весь в России, пишет по-русски («Теперь пишу истории этих войн по заказам разных иностранных издательств…»), а она уже говорит по-русски несколько искусственно: «образовалась привычка», «можете иметь отбивную». Это еще и свидетельство его одиночества. Она же была продавщицей в «Printemps», теперь служит в ресторане – ей, видимо, не с кем говорить на родном языке.
И эта бунинская фраза:
Да, из году в год, изо дня в день, втайне ждешь только одного – счастливой любовной встречи, живешь, в сущности, только надеждой на эту встречу – и все напрасно…
По-моему, ни один писатель не признавался в столь очевидной истине с такой благородной и беззащитной прямотой.
Они еще не влюблены, их сближает и уравнивает степень и суть одиночества. Только в ресторане (на Монпарнасе уже) они говорят как Мужчина и Женщина, но пока скорее больше боятся потерять друг друга, чем хотят найти.
По пути к нему домой диалога нет: ночной шофер – русский, скорее всего из офицеров-неудачников, – видит в соотечественниках сытую и богатую пару.
Конец прост, как сама жизнь, точнее, как смерть.
На третий день Пасхи он умер в вагоне метро – читая газету, вдруг откинул к спинке сиденья голову, завел глаза…
Когда она, в трауре, возвращалась с кладбища, был милый весенний день, кое-где плыли в мягком парижском небе весенние облака, и все говорило о жизни юной, вечной – и о ее, конченой.
Дома она стала убирать квартиру. В коридоре, в плакаре (не было в русском языке понятия «стенной шкаф», и это – невольный галлицизм Бунина), увидала его давнюю летнюю шинель, серую, на красной подкладке[234]. Она сняла ее с вешалки, прижала к лицу и, прижимая, села на пол, вся дергаясь от рыданий и вскрикивая, моля кого-то о пощаде.
Вход в метро на станции «Абес»
Они прожили лишь зиму. Лето – то время года, в которое они друг друга никогда не видели и не увидят. А о ней, об Ольге Александровне, мы почти ничего не узнали, она жила для Бунина только его героем, его любовью и недолгим его спасением от одиночества. Впрочем, умер он не одиноким…
У Бунина, как и у его героя Николая Платоновича, была «квартирка» в Пасси. Там он и умер – в скучном и респектабельном доме на улице Оффенбах. Теперь там мемориальная доска:
Ici a vécu de 1920 à 1953
Ivan Bounine
Ecrivain russe
pris Nobel 1933[235]
Все там напитано одиночеством и горечью.
…Запущенность, чернота ненатертого паркета, какой-то ужасно дореволюционный русский буфет с прожженной в нескольких местах доской, обеденный стол, покрытый тоже какой-то дореволюционной русской клеенкой, рыжей, с кружками разводов от стаканов, с обветшалыми краями, и на проволочной подставке обожженный газом чайник… ‹…›
– Вот здесь, на этом «сомье», Иван Алексеевич умер. – И Вера Николаевна подошла к продавленному, на ножках, покрытому ветхим ковром матрасу, в изголовье которого на столике стояла старинная черно-серебряная икона-складень, с которой Бунин никогда не расставался, возил с собой повсюду (Валентин Катаев).
Умер он в ночь с 7 на 8 ноября…
Тут же, на Левом берегу, в четверти часа ходьбы от Монпарнаса, есть место, с Буниным связанное: знаменитый в Париже кухней (да и ценами) ресторан «Лаперуз»[236], выделяющийся на сером камне пыльного старинного дома на набережной Больших Августинцев роскошной облицовкой и той самой немножко забавной пышностью, которыми отличаются дорогие парижские рестораны.
Сюда приглашал Бунина Константин Симонов.
Шел 1946 год, Симонов возвращался из Штатов через Париж, тоталитарная Москва тогда неловко, но настойчиво заигрывала с эмиграцией, и Симонову, по собственному его выражению, было поручено советским послом в Париже (А. И. Богомоловым) «душевно подтолкнуть Бунина к мысли о возможности возвращения».
Симонов пригласил Бунина пообедать в хорошем ресторане, Бунин не без ехидства выбрал дорогой – «Лаперуз», но Симонов и в Париже в расходах не стеснялся.
Мне кажется, я вижу этот пышный интерьер, так знакомый Бунину по блестящим и «тучным» тридцатым, когда он, единственный русский писатель – нобелевский лауреат, мог позволить себе все и позволял, и наслаждался этим, как он умел наслаждаться жизнью, смаковать успех, еду, вино, восторг публики. А теперь, в первый нищий послевоенный год, он, обедневший, отвыкший и от роскоши, и от внимания посторонних старик, сидит здесь же, за столиком «Лаперуза». И угощает его тридцатилетний, уже прошедший войну, красиво седеющий советский (советский!) писатель, элегантный, одетый лучше, чем он, Бунин, донельзя самоуверенный, богатый (у Симонова выходили в Париже переводы его книг), грассирующий почти по-барски. И уговаривает его вернуться в СССР, где Бунина будут издавать многотысячными тиражами.
