— Разве я виновата, что вы мне нравитесь оба? От каждого из вас я получаю свое.
Меня так и подмывало спросить: «От меня деньги, а от Лучани любовь, да?», но я удержался, понимая, что для такого вопроса еще не наступила пора. Прежде чем его задать, мне следовало еще хорошенько изучить феномен этой неожиданно открывшейся продажности. В конце концов то, что она взяла деньги, могло еще ничего не значить. И я сказал с яростью, к которой примешивалась усталость:
— Ну хорошо, ты будешь иметь обоих, попробуем так. Хотя ты сама скоро увидишь, что любить двоих сразу невозможно.
— А я тебе говорю, что очень даже возможно.
Довольная тем, что она разрешила, как ей казалось, нашу проблему, она наклонилась, коснулась губами моей щеки и направилась к двери, говоря, что позвонит мне, как всегда, утром.
Я повернулся к стене и закрыл глаза.
Глава восьмая
Теперь мне предстояло доказать самому себе, что Чечилия продажна. Припоминая случаи, когда мне приходилось давать деньги проституткам, я говорил себе, что, если бы Чечилия в самом деле была продажной, я должен был бы каждый раз в конце испытывать те же самые чувства, которые испытывал к этим женщинам после расчета: ощущение с избытком оплаченного обладания; отношение к женщине, взявшей у меня деньги, как к неодушевленному предмету; полное ее обесценивание в результате того, что у нее оказалась совершенно определенная цена. От всего этого до скуки, которая должна была избавить меня от Чечилии и моей к ней любви, был всего шаг. Безусловно, это был унизительный способ обладания, унизительный как для того, кем обладают, так и для того, кто обладает, и я, разумеется, предпочел бы другой, который позволил бы мне расстаться с Чечилией, не презирая ее, а так, как расстаемся мы с человеком, который нам наскучил, но мне нужно было любыми средствами унять мучившую меня тревогу. Я предпочел бы узнать, что Чечилия продажна, чем примириться с ее неуловимостью: продажность могла бы доставить мне чувство обладания, неуловимость его исключала.
Вскоре я завел привычку в первые минуты свидания молча вкладывать в руку Чечилии некоторую сумму, варьировавшуюся в зависимости от случая от пяти до тридцати тысяч лир; таким образом, полагал я, Чечилия, неуловимая и загадочная, от которой мне никак не удавалось освободиться, в короткое время должна была превратиться в Чечилию совершенно доступную и лишенную всякой тайны. Однако этого превращения не произошло. Случилось как раз противоположное: не деньги изменили характер Чечилии, а Чечилия, из них двоих, видимо, более сильная, изменила характер денег.
После того как я вкладывал в ее ладонь ассигнации, она сразу же сжимала их в кулаке, но это было единственное, из чего можно было заключить, что она их получила и приняла. Казалось, что и деньги, и рука, которая их давала, и рука, которая их брала, существовали в каком-то ином мире, совсем не в том, где находились мы с Чечилией. Потом, во время объятия, Чечилия разжимала кулак, и деньги падали на пол около дивана; сложенные в несколько раз или скомканные, они были у меня перед глазами все время, пока мы занимались любовью, — символ обладания, казавшегося мне более полным, чем то, которым я сейчас наслаждался. После любви Чечилия, босая, на цыпочках, бежала в ванную, но перед этим быстро наклонялась и кончиками пальцев, грациозным движением эстафетного бегуна, поднимающего платок, оставленный товарищем, подбирала с пола ассигнации и бросала их на стол. Позже, уже одетая, она подходила к столу, брала деньги и тщательно укладывала их в портмоне, которое носила в сумке. Чечилия любила всегда все делать одинаково, словно участвуя в ритуале, и эпизод с деньгами вошел в ритуал нашей любви совершенно органично и даже изящно, начисто лишенный того смысла, который я надеялся в него вложить, а точнее — лишенный всякого смысла, как все, что делала Чечилия.
Как я уже говорил, в первое время я давал ей от пяти до тридцати тысяч лир, желая посмотреть, как будет реагировать Чечилия на эти количественные колебания. Я считал, что, если она хоть однажды скажет: «Последний раз ты дал мне двадцать тысяч, а сейчас только пять, почему?» — у меня будут все основания считать ее продажной женщиной. Но Чечилия словно не замечала — одна бумажка у нее в руке или две, зеленые они или красные, как если бы жест, каким я давал ей деньги, не содержал в себе никакого смысла, а был просто одним из моих жестов, бесцельных жестов — я мог делать их, мог и не делать, наши отношения от этого не изменились бы. Тогда я решил посмотреть, что случится, если я вообще перестану давать ей деньги. Странно, но к этому эксперименту я приступил не без страха. Сам себе в этом не признаваясь, внутренне я был убежден, что банковские билеты, которые я украдкой совал в руку Чечилии, составляли теперь основу наших отношений, и потому боялся потерять ее как раз в ту минуту, когда мне удастся доказать себе, что, теряя ее, я ничего не теряю.
Итак, как-то раз я не вложил ей в руку ничего. И с изумлением увидел, что Чечилия не только не выказала никакого неудовольствия, но как будто даже не заметила изменения, внесенного мною в привычный любовный ритуал. В пожатии пальцев, которые обхватывали мою пустую ладонь, не чувствовалось ни удивления, ни разочарования; это было то же самое сильное пожатие, которым она, получив деньги, давала обычно понять, что готова к любви. Она любила меня в тот день точно так же, как и тогда, когда я ей давал деньги, и ушла, даже не намекнув на то, что она их не получила. Я повторил этот эксперимент два или три раза, но Чечилия, по-детски непроницаемая, вела себя так, словно ничего не замечала. В результате передо мной возникли три гипотезы: либо Чечилия была продажной, но из какой-то высшей и необычайно злостной хитрости не показывала этого; либо она была рассеянна какой-то совершенно загадочной рассеянностью и, значит, оставалась такой же непостижимой, как и раньше, несмотря на деньги; либо она была совершенно бескорыстна и, следовательно, опять– таки непостижима и недосягаема. Поразмыслив некоторое время надо всем этим, я решил прижать Чечилию к стенке. Однажды я снова вложил в ее руку две ассигнации по десять тысяч лир и тут же сказал:
— Посмотри, я дал тебе двадцать тысяч.
— Да, я заметила.
— Это в первый раз после целой недели. Неделю ты тоже заметила?
— Разумеется.
— И тебя это не огорчало?
— Я думала, у тебя нет денег.
Тут я должен сказать, что Чечилия, начисто лишенная любопытства, никогда не расспрашивала меня о моей семье и не знала, что я богат. Она видела меня таким, каким я перед ней представал: художник в свитере и вельветовых брюках, владелец захламленной студии и старого автомобиля. Следовательно, никак иначе она и не могла ответить. Но я продолжал допытываться:
— Это правда, у меня не было денег, но все равно — тебе ведь могло быть неприятно, что ты перестала их получать.
Она уклончиво ответила:
— Со всяким может случиться — остаться без денег.
— Но, допустим, что больше я не смогу давать тебе деньги, в таком случае что ты сделаешь?
