— Но почему ты молчишь, скажи что-нибудь, почему ты не отвечаешь?
— Мне нечего сказать, — искренне сказала она.
— А мне, — заорал я вне себя, — как раз есть что сказать. Так вот, ты самая обыкновенная шлюха!
Она взглянула на меня и ничего не ответила. Я потряс ее снова:
— Стало быть, ты не возражаешь, когда тебя называют шлюхой?
Тут я увидел, что она встает.
— Дино, я ухожу.
Среди множества вещей, которых я не предвидел, оказалась и эта — то, что она может уйти. Я спросил, охваченный внезапной тревогой:
— Куда это ты собралась?
— Я ухожу. Лучше нам не встречаться.
— Но почему? Одну минутку. Погоди. Нам надо поговорить.
— О чем нам говорить? Мы все равно не договоримся. Мы слишком разные.
Стало быть, Чечилия снова от меня ускользала, и к тому же двумя путями. Во-первых, она обесценила собственное признание, раз, по ее мнению, между нами только и было разницы, что наши характеры, и измена, таким образом, становилась проблемой темперамента, а не моральной позиции. Во-вторых, она бросала меня раньше, чем ее бросил я. Этот внезапный переход от нравственной сферы к осязаемой реальности заставил меня ощутить привычное желание, словно, потерпев поражение на психологическом уровне, я надеялся овладеть ею хотя бы физически. Я успел обхватить ее за талию, когда она уже шла к двери, и шепнул ей на ухо:
— Но должны же мы последний раз заняться любовью?
— Нет, нет, нет, — твердила она, вырываясь, — все кончено.
— Поди сюда.
— Нет, оставь меня.
Она сопротивлялась упорно, но без враждебности, можно было подумать, что упирается она только потому, что я не умею как следует настоять на своем. К тому же в ее глазах, неподвижных и невыразительных, я угадывал какой-то двусмысленный призыв, а в ее теле ниже талии — уступчивость, которой не было в верхней ее части, инфантильной и хрупкой. Тем не менее она продолжала бороться, и когда я заставил ее снова сесть на диван, откинула назад голову, чтобы я не мог достать ее губами.
И тут меня осенило. Утром я взял из своей шкатулки двадцать тысяч лир двумя ассигнациями по десять тысяч и положил их в карман. Я с усилием притянул к себе Чечилию и как раз в тот момент, когда она отворачивала от меня лицо, так что мой поцелуй пришелся на шею, вложил ей в руку обе ассигнации. Я увидел очень ясно, что она опустила глаза и бросила быстрый взгляд на необычный предмет у себя на ладони, словно пытаясь понять, что это такое; потом ладонь сжалась в кулак, и я почувствовал, что ее тело перестало сопротивляться. Я увидел, как она, словно приготовившись спать, опустила веки, а я знал, что таким образом она дает обычно понять, что принимает мою любовь и готова ею насладиться. Так я ее и взял, не дождавшись, пока она разденется, с неистовством большим, чем обычно. Ее тело казалось мне чем-то вроде спортивной площадки, на которой я должен был соревноваться с актером в силе и выносливости. Я взял ее молча, но в момент оргазма выдохнул ей прямо в лицо:
— Проститутка.
Мне показалось — хотя, может быть, я ошибся, — что по ее губам пробежала еле заметная улыбка, но я так и не понял, чем она вызвана: испытанным ею наслаждением или моими оскорбительными словами.
Потом, лежа рядом с ней, уже уснувшей, я, по обыкновению, проанализировал все случившееся, и понял, что физическое обладание меня не удовлетворило. Не говоря даже обо всем остальном, та двусмысленная ироническая улыбка, которой она ответила на оскорбление, подтверждала, насколько тщетны все попытки овладеть ею посредством любовного акта. Но я видел, как зажала она в кулаке ассигнации, а так как во время любви она прикрывала рукою лоб, эти ассигнации все время были у меня перед глазами. И внезапно мне пришло в голову, что, может быть, после краха всех предыдущих моих попыток овладеть ею как раз деньги и будут той ловушкой, в которую я смогу ее заманить. Ведь она упиралась только до той минуты, когда я сунул ей в руку деньги, стало быть, я думал о ней раньше неправильно и по характеру она была продажной. А значит, задача теперь сводилась всего лишь к тому, чтобы доказать, что она именно такая, и свести тайну ее независимости к проблеме цены.
Чечилия проспала какое-то время около меня — ровно столько, сколько спала обычно, и в той же позе, что обычно; потом проснулась, механически чмокнула меня в щеку, поднялась с дивана, разглаживая ладонями смятую одежду. Обе ассигнации, сложенные вчетверо, валялись на полу, куда они упали после любви. Чечилия подняла их, открыла сумочку и тщательно уложила их в кошелек. Я спросил:
— Так что, ты все еще хочешь, чтобы мы разошлись?
Казалось, она не уловила намека, содержащегося в этом «еще».
— Как хочешь, — равнодушно сказала она. — Если хочешь, чтобы мы продолжали встречаться, я не против. Если хочешь разойтись, разойдемся.
Таким образом, подумал я не без изумления, принятые деньги сослужили свою службу всего лишь один раз; они не подсказали ее ленивому воображению, что существует приятная перспектива заработать таким образом и еще. Я спросил:
— В случае, если ты останешься, почему ты это сделаешь?
— Потому что я тебя люблю.
— А если бы я попросил тебя бросить Лучани, ты бы согласилась?
— А, нет, это нет.
Я невольно почувствовал себя задетым решительностью этого отказа:
— Ты могла бы сказать это не с такой живостью.
— Прости.
— Таким образом, впредь я обязан делиться с Лучани?
Казалось, она оживилась, как будто я наконец-то коснулся чувствительного места.
— Но что тебе до этого? Почему тебе это так неприятно? Я буду приходить к тебе, как и раньше, ничего не изменится.
Я мысленно повторил: «Ничего не изменится», сознавая, что по крайней мере для нее это так и есть. Она взглянула на меня с любопытством, почти что с сочувствием. Потом сказала:
— А ты знаешь, мне было бы очень жаль с тобой расстаться.
Меня поразила несомненная искренность этих слов.
Я спросил:
— В самом деле?
— Да, я очень к тебе привыкла.
— Но тебе было бы так же жалко расстаться с Лучани, верно?
— Д-да, очень жалко.
— К нему ты тоже привыкла?
— Это две разные вещи.
Я промолчал. Каким образом мы с Лучани могли представлять собой «две разные вещи», раз Чечилии от каждого из нас нужно было одно и то же: элементарный физический акт? Я спросил:
— То есть ты хотела бы иметь нас обоих?
Я увидел, как она кивнула, храня загадочное молчание, исполненное упрямой детской жадности. Потом сказала:
