Путь Ленина из конспиративной квартиры в Смольный, которым он шел в ночь штурма Зимнего, проверить дотошному школьнику невозможно – кто его знает, шел Ильич указанными переулками, или сиганул через проходной двор, или вовсе ни на какой конспиративной квартире его и духу не было, а сидел он в обтянутом синим шелком кабинете и дул чай вприкуску с ходоками и Дзержинским. Здесь можно врать взахлеб, все равно никто проверить не сможет. Подвиги же современных комсомольцев и героические типажи видны невооруженным глазом на каждом шагу.
«Будешь на них смотреть – далеко не уйдешь», – говорила мне завуч, выхватывая из моих рук фотографии «Дип Перпл» и «Холлис». Когда же я в ее присутствии начинал рассказывать о всемирной славе и невероятных достижениях, в том числе и коммерческих, этих групп, Татьяна Сергеевна была готова убить меня на месте, тело разрубить на куски, куски заковать в кандалы и заточить эти останки в Петропавловскую крепость лет на сто.
– Хватит, – поморщилась Татьяна Сергеевна, когда я начал читать из «Медного всадника». – Что тебе нравится из современных советских писателей?
Как большинство позднесоветских женщин, переваливших за сорок, она была косноязычна.
– Ничего, – ответил я в тон завучу, отрицая наличие у советских писателей души. – В том числе, – не смог я удержаться, – и их произведения.
Бульдожья морда завуча стала похожа на банку с малиновым вареньем. Это ей шло – в такие минуты в облике Татьяны Сергеевны появлялась какая-то живинка, намек на органику.
– Что значит – ничего?
– Значит – ничего, – смиренно ответил я.
The leaded window opened
to move the dancing candle flame
And the first Moths of summer
suicidal came, suicidal came,
– напевал я про себя и потел от нетерпения – я очень, очень любил Элвиса Костелло и рвался к Хряку. Один Зуб, наверное, уже там и, наверное, они уже слушают последнего Костелло… Впрочем, «Джетро Талл» я тоже любил и часто пел песни Андерсона. Обычно, как сейчас, про себя.
– Я не могу поставить тебе положительную оценку, – быстро пробулькала завуч. Говорить внятно ей мешала кипящая внутри ненависть. Мне показалось, что она слышит мою песню.
Suicidal came, suicidal came…
– Ты меня больше так не пугай!
– Что?
Я обрел себя там же, где и потерял, – у библиотеки имени М.Ю. Лермонтова.
– Я правда испугалась, – сказала Полувечная. – Все в порядке?
– В полном, – ответил я.
– Да-а… Старость не радость.
– В каком смысле?
– Ну, понимаешь, ты начал падать. Побелел весь – и по стеночке, по стеночке…
– И что?
– Я тебя поддержала… В трудную минуту, хе.
– Не такая уж она и трудная. Подумаешь, сознание стал терять. В моем возрасте это бывает. Не видела, что ли? На улицах народ так и валится. Ничего страшного. Правда, некоторые – кто неудачно падает – затылком трескаются. Так что я стараюсь, когда мир уходит, быть поближе к стеночке. Помогает. Впрочем, спасибо за помощь.
Полувечная посмотрела мне в глаза – серьезно и странно. Так смотрят молодые девушки, когда влюбляются.
Я поежился. Мороки от этой любви бывает столько – не дай Бог!
– Не за что, – тихо сказала журналистка.
– И то верно, – согласился я. – Знаешь, мне сейчас вспомнились школьные годы. Тебе не нужно для интервью? Рассказ о детстве великого артиста?
Полувечная посмотрела на маленькие наручные часики.
– Школьные годы… Самое время. – Она кивнула.
– Нет, про школьные годы – это мы уже проехали.
Возле входа в клуб народа не было – вероятно, мы пришли слишком рано. Сколько сейчас времени, я понятия не имел – часов на руке не оказалось. То ли я их забыл дома еще утром, то ли потерял, когда со мной случился очередной провал памяти. Что-то сегодня эти провалы зачастили. Обычно – ну, один-два в день. А сегодня – просто всплошную идут.
– Смотри-ка. – Полувечная сжала мою руку. – Смотри, кто идет.
По Литейному широкими шагами несся Один Зуб. Сейчас он был уже не тощим, как в юности, в магазине радиотоваров, а наоборот – толстым, бритым наголо и похожим на активного, действующего бандита. Только глаза у него были добрыми. У бандитов таких не бывает. Но глаза Одного Зуба были маленькими, и увидеть их выражение постороннему человеку было практически невозможно, поэтому незнакомые люди Одного Зуба боялись.
– Вы туда? – крикнул издали Один Зуб.
– Куда? – спросил я.
– Ну, на Марка. Я иду. А вы-то идете?
Один Зуб подошел и пожал мне руку. Я ее не протягивал. Один Зуб просто схватил ее, стиснул и отпустил.
Во времена нашей юности Один Зуб умудрился собрать полную коллекцию пластинок «Дип Перпл» и «Блэк Саббат». Тогда это было равносильно подвигу Стаханова – в силу полной виртуальности обоих подвигов. И почетом, в связи с наличием серьезной для 1977 года коллекции, Один Зуб пользовался в нашем кругу таким же, как Стаханов в кругу восторженных доярок, швей и регулировщиц уличного движения.
Сейчас Один Зуб работал музыкальным продюсером. Звезд с неба не хватал, однако на хлеб с маслом зарабатывал. Под его крылом грелись молодежные коллективы «Аниматор» и «Неистовые». И те и другие играли музыку, точь-в-точь похожую на музыку моего Марка.
– Папа! – крикнул мне Один Зуб. – Папа! Ты в курсе?
– Чего?
Полувечная высунулась из-за моего плеча.
– Здрасьте! – пискнула она совсем по-детски.
– Здрасьте, – ответил Один Зуб. – Это кто?
– Света.
– Ясно. На малолеток потянуло?
– Нет. Это журналистка.
Я почему-то смутился. Хотя повода не было. Даже если бы меня действительно потянуло на малолеток, смущаться я из-за этого не стал бы. Наоборот, скорее похвастался бы. Хотя когда тянет на малолеток – это старость. Мужчина, что называется, в соку всегда предпочтет женщину опытную и в возрасте. Я себя чувствовал вполне «в соку» и с девушками младше тридцати не дружил.
– Журналистка? Во как! – снова крикнул Один Зуб. – Местная?
– Из Москвы, – прошепелявила Света.
– Из Москвы… Я тебя не знаю.
– Ну и что?
– Я всех в Москве знаю, – сказал Один Зуб, и это была почти правда. Иначе он не был бы продюсером, пусть и средней руки.
– Ну вот, теперь познакомились, – улыбнулась Полувечная.
– Папа! – заорал Зуб. – Так я не понял, вы идете на Марка?
– Идем, – сказала журналистка.
– А хочешь я тебя удивлю?
– Нет, – честно ответил я, но Одного Зуба это не остановило.
