Еще до решения фюрера обосноваться в бункере, она переехала в Берлин. Гитлер устроил ей бурную сцену. Зачем она приехала? К чему это геройство, совсем не уместное для женщины ее положения? Сейчас же вернуться в Бергхоф.
Что заставило Еву появиться в осажденном Берлине, падение которого все, кроме Гитлера, ждали со дня на день?
Быть может, страх одиночества? Может, близость армий союзников вынудила ее бежать из Баварии: Еву наверняка не увлекала перспектива быть взятой в плен. Не исключаем, что Ева решила поддержать своим присутствием дух фюрера. Возможно, ее решение было результатом того, другого и третьего.
Как бы там ни было, она твердо заявила:
— Я останусь.
Большую часть времени Ева занималась полировкой ногтей. Несколько раз в день она переодевалась. Соединив свою судьбу с Гитлером, внешне Ева как бы примирилась с неизбежностью конца. «Разве не длится эта связь уже двенадцать лет? И разве я не грозила фюреру самоубийством, когда тот однажды хотел избавиться от меня? Это была бы простая и чистая смерть».
В присутствии Гитлера Ева старалась казаться очаровательной хозяйкой. Едва фюрер уходил куда-то, Ева начинала ныть о «свиньях, покинувших фюрера, которых надо убить». В ее представлении «хорошими» были только те, кто жил в бункере, а все другие — изменники, не захотевшие разделить с фюрером его тяжелую жизнь и смерть. Никакого влияния на фюрера она не имела…
В день рождения фюрера Ева рассыпала улыбки, а на душе уже скребли кошки.
Гитлер тоже делал вид, будто спокоен, но уж он-то знал: наступают роковые дни. Русские стучат в ворота Берлина и скоро тараном разобьют их.
И что будет тогда?
Все надежды на 12-ю армию Венка, якобы прорвавшуюся к Берлину.
Тем же вечерам Ганс ждал приема у шефа адъютантской службы, чтобы передать записку от Раттенхубера. Он сидел в комнате, примыкавшей к помещению, занимаемому Борманом.
Там по случаю дня рождения фюрера пьянствовали Кребс, Борман, Бургдорф и Фогеляйн.
Шел третий час ночи. Подвыпив, главный адъютант фюрера решил выложить то, что у него скопилось на душе. Дверь в комнату, где рекой лилось вино, была полуоткрыта, и Ганс все слышал.
Бургдорф кричал:
— Я всегда ставил себе целью создавать гармонию между партией и вооруженными силами и зашел в этом так далеко, что оторвался от своих товарищей по армии. Я делал все, чтобы рассеять недоверие фюрера и партийного руководства к армии. Теперь я вижу, что труд мой напрасен, а идеализм был ошибкой, наивной и глупой.
— Полно, старина! — раздался голос Фогеляйна. — Ты говоришь что-то не то.
— Верно, — вмешался Кребс, — надо понять положение…
— Оставьте меня! — раскипятился Бургдорф. — Надо же хоть раз высказаться. Может быть, скоро будет поздно. Наши молодые офицеры шли на фронт, исполненные такой веры, какой не знает история войн. Сотни тысяч их умирали… Ради чего? Ради любимого отечества, нашего величия, нашего будущего? За достоинство и честь Германии? Нет! За вас, Борман, умирали они, за ваше благополучие, за вашу жажду власти… Миллионы людей гибли, а вы, партийные руководителя, наживались на народном добре! Вы весело жили, копили огромные богатства, хапали имения, воздвигали дворцы, утопали в изобилии, обманывая и угнетая народ. Наши идеалы и нравственную веру вы втоптали в грязь. Человек для вас был только орудием ненасытного честолюбия. Нашу многовековую культуру и германский народ вы уничтожили. И в этом ваша чудовищная вина…
Наступило молчание. Бургдорф прошелся по комнате.
Вкрадчиво заговорил Борман:
— Зачем же, милый, ты переходишь на личности? Если другие обогатились, я-то здесь при чем? Клянусь тебе всем, что для меня свято.
— Вам что-то свято?… — загремел Бургдорф. — Заткнитесь, Борман. Вам свято только добро, нахапанное вами. Вы не обогатились? А имение в Макленбурге? А вилла в Баварии? Чем вы заработали это, чем? А вы, Фогеляйн? Не женились ли вы на Гретель Браун только за тем, чтобы быть поближе к фюреру? Убежден, что при случае вы не откажетесь выдать рейхсканцлера и всех нас вашему омерзительному шефу. Верьте моему слову, Кребс, этот молодчик только и подумывает, как бы унести ноги, если он не уговорит фюрера отдать себя под защиту Гиммлера. И уж будьте покойны, у него немало секретных документов, которые он обменяет у американцев на свою жизнь… Не поручусь, что вы, Фогеляйн, не запаслись иностранной валютой… И лишь отеческая забота о покое фюрера и то, что я не располагаю прямыми доказательствами вашей измены, удерживают меня от последнего шага: открыть фюреру глаза на вашу грязную душонку. Гадость все это! Гадость, гадость! — Хлопнув дверью, Бургдорф ушел.
— Вам чего тут? — рявкнул он, увидав Ганса.
Ганс передал ему записку Раттенхубера и ушел, уверенный в том, что Фогеляйна можно обработать. Он бывал на всех военных совещаниях у Гитлера, и, конечно, схема и план обороны Берлина и правительственного квартала были ему известны…
Глава двадцать пятая.
ОПЕРАЦИЯ «ФОГЕЛЯЙН» И ДРУГИЕ СОБЫТИЯ
1
Вечером двадцать первого апреля Фогеляйн неторопливо шел через Вильгельмплатц. Он был недалеко от входа в Имперскую канцелярию на улице Фоссштрассе, когда его остановили два офицера СС и потребовали документы.
— Кто вы такие? — надменно спросил Фогеляйн. — Я вижу вас в первый раз.
— Совершенно верно, господин группенфюрер, — вежливо ответил офицер постарше. — Мы только что явились с фронта в распоряжение коменданта правительственного квартала генерала Монке. Нам поручено проверять каждого, кто идет на территорию Имперской канцелярии, и в случае нужды обыскивать.
— Вы что, не знаете, с кем имеете дело? — начал с высокой ноты Фогеляйн.
Офицер помоложе прервал его:
— Нам совершенно безразлично, кто вы. Мы исполняем свой долг, и только. Будь на вашем месте рейхслейтер Борман или господин рейхсминистр пропаганды, мы были бы вынуждены поступить с ними точно так же.
— Ваши документы? — побагровев, выдавил Фогеляйн. Он явно нервничал.
Офицеры предъявили документы. Фогеляйн рассматривал их слишком долго. Очевидно, он соображал, как ему отделаться от обыска.
— Теперь попросим ваш документ, господин группенфюрер. И пожалуйста, не задерживайте нас. — Старший офицер взглянул на часы. — Мы вынуждены торопиться. Русские вот-вот начнут артиллерийский обстрел. Нам не хотелось бы попасть под огонь. Да и вам вряд ли улыбается эта перспектива.
Нет, она не улыбалась Фогеляйну. Он предъявил документ.
— Надеюсь, этого достаточно, чтобы я мог удалиться? Моя фамилия, вероятно, известна вам?
— Да, разумеется, — ответил офицер постарше, возвращая документ Фогеляйну. — Но и это не освобождает нас от печальной необходимости заглянуть в ваш портфель.
