— Созвонимся.
Я обернулся, чтобы посмотреть ему вслед. Уголком глаза я заметил, что рыжий отделился от толпы, стоявшей за Зверем. Я остался на скамейке, меня разморило от алкоголя, от пива, от солнца, от ветра и от жизни.
— Я вас обоих снял.
Я мог только кивнуть.
— Но того, кто стоял за мной, я снять не мог. У меня в затылке глаз нет.
— На затылке, — поправил я.
— Но Бустос наверняка снял, — сказал он.
Мой друг из Акаллы бежал к нам трусцой через двор. Он кинул мне мой старый «никон».
— Их было трое, — сказал он на своем пулеметном испанском. — Третий — высоченный блондин. Сидел в такси. Я их всех снял.
— Спасибо, — сказал я.
— Мне пора бежать. Что бы ни случилось, только звякни.
И он убежал, пересекая двор.
Зверь сидел, вытянув ноги. В руках он держал большой альбом для рисования. Сделанный им рисунок, изображающий Риддерфьерден, был выдержан в духе постреализма. Он бы хорошо смотрелся на выпускной выставке рисунков в детских яслях.
— Почему ты все это придумал так заумственно? — медленно спросил Зверь. — И к тому же опасно.
Я вяло пожал плечами.
— Теперь они знают, где дискета. И Кристина Боммер им больше не нужна.
Зверь отложил альбом, перемотал пленку в «лейке» и вынул ее.
— Дамский угодила, — сказал он.
Он вынул пленку и из «никона», который был у меня. А потом показал мне обе катушки и улыбнулся:
— Но нам теперь явлен враг.
Опять эта ослепительная улыбка, противостоять которой не может никто.
— Точно, — сказал я и рассмеялся. — Наконец-то удостоились откровения небес.
17
— Бертцер.
Он сказал это с привычной самоуверенностью, и по телефону голос звучал моложе.
— Привет, — сказал я. — Я к тебе приезжал, но там было полно легавых.
— Я тут ни при чем. Я ждал твоего визита. Надеюсь, ты получил мое сообщение через «Утреннюю газету».
Я стоял и молчал. Зверь болтался на углу, неподалеку. Мы не сразу нашли такую телефонную будку, которую он одобрил.
— Не разыгрывай спектакль. — Голос Бертцера стал жестче. — Вовсе не трудно было узнать, кто обнаружил мертвого Юлиуса Боммера.
Один-ноль в пользу Карла Юнаса Бертцера. У него, значит, есть связи в полиции.
Я накрыл мембрану ладонью, чтобы мой голос звучал глуше и торжественней:
— Ты дал слово директора-распорядителя.
Он кашлянул и ответил смущенно:
— Я не виноват, что полиция дежурила перед виллой. Я... я свое обещание сдержал. Я не сказал ни слова о том, что ты был у меня.
— Значит, Рюббе? Это он проболтался?
Он снова откашлялся, уже нетерпеливо.
— Я не знаю, почему полиция приехала. Послушай, я хочу поговорить о распечатках.
— Нас подслушивают?
— Может быть. Меня это не волнует.
Я подумал немного. А меня это волнует? Как всегда, когда надо умно и глубоко проанализировать что-то и принять решение, я поступил так: орел или решка?
— О'кей, давай о распечатках.
Карл Юнас Бертцер сделал паузу. Наверное, доставал свои заметки.
— Они не представляют никакой ценности. Возможно, какое-то общее представление составится, но только если изучить весь материал. — И он перешел прямо к делу: — Мне надо взглянуть на дискету. Если ты не захочешь показать ее, наша договоренность недействительна.
Дискета. Просто шлягер этого дня. Откуда он узнал, что дискета у меня? И разве у нас была какая-то договоренность? Орел или решка?
— О'кей, — сказал я. — Сегодня вечером подходит? Я с нею заеду к тебе.
Он откровенно обрадовался:
— Отлично.
Жизнь Карла Юнаса Бертцера обрамилась золотой каемочкой. Значит, придется ему заплатить чуть больше.
— Послушай, — сказал я, — ты знаешь что-нибудь о здоровенном, загорелом и белокуром шведе, который хорошо одевается и красиво поет и которого зовут Ролле?
В трубке — тишина. Он колебался, потому что знал.
— Нечего крутить, папаша Карло, — сказал я, — а то дискеты не увидишь.
Он откашлялся перед тем, как ответить.
— Это может быть Рольф Ханссон, — скованно произнес он. — Который был, да и сейчас он шеф службы безопасности на «Сентинел».
Я кивнул. Плохие новости в моей профессии — это хорошие новости.
— О'кей, папаша Карло. До вечера!
Он сказал еще что-то вежливое, и я ответил еще вежливее, и мы положили трубки, раскланиваясь. Я толкнул дверь будки.
— Еще только один разговор! — крикнул я Зверю. Он выбрал телефонную будку, ведомый латинским пристрастием к драматизму. На вершине Кунгсклиппан, с видом ни на что — рядом лишь стоянка машин, да грязно-черные подворотни. Первые в Стокгольме трущобы с колоннадами, пустые и мертвые, только мусор в деловых помещениях, которые невозможно никому сдать. Нельзя жить ближе к центру, и все же делать покупки приходится в основном по почте.
Машина стояла на Парммэтаргатан, готовая быстро стартовать.
Мы могли вскочить в нее, выехать на Бергсгатан и влететь в гараж полиции, лучшее укрытие в Стокгольме, когда тебя разыскивает группа, расследующая убийство.
Мы могли кинуться по лестнице, триста ступенек вниз с Кунгсклиппан и попасться там, со стертыми ногами, в руки полиции.
Мы могли рвануть в метро в соответствии с теорией Зверя: смываться лучше всего на общественном транспорте. Государственные пути бегства, сказал он, открыты только для изменников родине.
Поэтому мой «пежо» и стоял в тупике, да еще с нарушением правил. Поэтому мы и стали бы легкой добычей квартального полицейского, прояви он просто нормальное усердие и дунь в свой свисток.
Потребовалось три звонка для того, чтобы найти нужного человека в конторе «Сентинел».
— Нуккер, — сказал он внушительно.
— Зачем ты натравил полицию на Бертцера? — Нуккер долго молчал, но я не торопился.
— Я больше в такую игру не играю, — сказал он. — Ты берешь на испуг. Мне это надоело. Чего ты хочешь?
— Распечатки — это мура, — заявил я. — Но... у тебя не пропала ли одна дискета?
Повисло молчание, на сей раз вызванное смятением. Было слышно, как он в чем-то роется. И наверняка включил магнитофон.
— Дискета у меня, — сказал я.
