прикасаться к миру за пределами пустыни, не вызывая увядания. Затем крепко и сердечно обняла Эгонию. Как будто для того, чтобы пропитать ее своим дождем и теплом.
Ведьма не ответила на объятия, но и не отступила. Лишь закрыла глаза и уткнулась лбом в плечо сестры.
Фелисите и Вера попрощались без лишних эмоций. Просто торжественно кивнули друг другу, обменялись прощальными взглядами и молча заключили негласный договор.
Сестра без послевкусия
Позже Эгония еще несколько раз возвращалась в Альмерийскую пустыню.
Прежде всего ради фруктов. Время от времени приятно было съесть грейпфрут, лопнувший от сладости, засунуть под резец зернышко граната и почувствовать, как кислота обжигает язык без прогорклого послевкусия.
И прежде всего ради Веры. Ради этой новой, цельной сестры, у которой нет трещин, залитых золотом.
Фелисите с ней не ездила.
Река и берег
– Осторожнее.
– Не волнуйся.
– Я стараюсь.
Перед близнецами нет зеркала, только окно, за которым парит чайка. Дальше – розовые крыши, полосатые зонтики Кур-Салея и море – сегодня льдисто-голубое, подгоняемое ветром, который срывает шляпы с последних отдыхающих.
Сестры вернулись из Испании после четырехдневного путешествия на поезде. Август почти закончился. В магазинах запах новых пластиковых наборов сменился запахом надувных буйков. А сегодня утром, за завтраком, Фелисите попросила Эгонию подстричь ей волосы. Чуть выше линии челюсти. По четкой границе, отделяющей белые корни от алых кончиков.
Эгония, в ананасовых перчатках, концентрируется на задаче. Она очень хочет сделать прямой срез. Рядом ворчит графиня:
– Я провела все эти дни, слоняясь без чая. Без памяти. Как обычный призрак, забывший о собственной смерти. Передайте вашей сестре – я хочу, чтобы она тоже знала, – расскажите ей, как я напрасно вас прождала.
– Анжель-Виктуар рада нашему возвращению, Эгония.
– Взаимно.
Проводница одаривает своего домашнего призрака притворным извиняющимся взглядом. Этого хватает, чтобы окончательно вывести графиню из себя.
– Что ж, я рада, что вы наконец-то пришли к согласию, пусть даже для того, чтобы помучить меня. Может быть, вы наконец объедините усилия и почините крышу? Вдобавок к страданиям без чая мне пришлось претерпевать дождь и жару.
С этими словами Анжель-Виктуар проходит сквозь пол, чтобы уединиться на нижнем этаже.
– Мне кажется, без потолка квартира стала красивее, светлее, – замечает Фелисите. – Вот бы установить стеклянную крышу. Что скажешь?
– Не разозлит ли это какую-нибудь ассоциацию по защите крыш?
– Наверняка.
– Давай сделаем.
После возвращения из Альмерии Эгония носит венок из крошечных плотоядных цветов. Они точно живая шляпа всех оттенков синего. Когда изо рта ведьмы вырываются насекомые, цветы мгновенно их проглатывают.
Проводя расческой по мокрым локонам, Фелисите спрашивает:
– Помнишь, я рассказывала тебе про именования?
– Мм…
– Как думаешь, какое у меня?
Эгония и все чайники, выстроившиеся на стенах, на мгновение задерживают дыхание. Затем ведьма возвращается к своей кропотливой работе и задумывается. У нее нет версий. А вот ее сестра наверняка догадывается: она редко осмеливается говорить на темы, которыми не владеет. И действительно, через минуту Фелисите отвечает на свой вопрос. Она рассказывает своей близняшке о той ночи, когда ей исполнилось пятнадцать лет, о башне с часами на площади, о том, как выпила свой первый странночай и обнаружила, что, как это ни удивительно, она – проводница призраков.
– В тот вечер Марин впервые назвала меня Кле.
Эгония за спиной сестры кивает. Да, разумеется. Кле. Ключ.
– Ты слышала мнение Веры. Именования не так уж важны.
– Не задумывалась, какое у тебя?
– Помолчи. Я режу.
Чайка замирает за окном. Она не хлопает крыльями и не борется с ветром, а просто сидит, словно в невидимом гнезде.
Конечно, Эгония задавалась этим вопросом. Но в глубине души уже давно знала ответ. Она вздыхает – звук едва слышен за скрежетом ножниц и шорохом падающих на пол прядей – и говорит:
– Мне его дала Мирей. Когда внесла в реестр. Я впервые услышала его в год своего пятнадцатилетия. После твоего отъезда, когда спустилась в деревню. Я никогда не была уверена, действительно ли оно мое. Или это просто другая, более удобная маска.
Она снова откладывает ножницы. Фелисите продолжает разглядывать пенных барашков на гребнях волн и отвечает:
– Ты выросла с двумя именами и выбрала для себя одно. Которое – река, которое – берег… какая разница.
Я скажу вам, что сам думаю по этому поводу.
Как по мне, Аделаида ошибалась. Стать своей тенью и отражением, выйти за пределы реки, захватить берега, между которыми она течет, и море, к которому она стремится… это не происходит одномоментно. Это не плотина, которая прорывается и сметает все на своем пути. Нужно терпеливо, буквально по наперстку, подливать воду в реку, пока та не переполнится – без шума, без гама – и однажды на картах не окажется ничего, кроме океана, как будто он был там всегда. Именование надо приручать постепенно. Учиться жить с тенью и светом и черпать из обоих источников. Выяснить свое именование – это хорошо. Но одного знания, чтобы управлять им, недостаточно.
Я долго не смирялся со своей участью единственного рассказчика истории, которую мне оставила Фелисите.
Она встает, снимает полотенце с плеч и снова поворачивается к своей близняшке.
– Ну как?
Ее глаза под серебристыми волосами похожи на две жемчужины.
– Мне будто снова пятнадцать.
– Тем лучше. Для хорошей подготовки нам понадобится молодая энергия.
– Подготовки к чему?
– К разговору с нашими дорогими бабушкой и дедушкой. На сей раз мы выудим у них всю правду.
Чайка грациозно планирует между крышами.
Торговец семенами, он же старьевщик
А ведь за всей этой болтовней я даже не объяснил, как познакомился с Фелисите. Думаю, сейчас самое время, поскольку – скажу без хвастовства – я сыграл довольно важную роль в ее плане выведать семейные тайны у родственников.
Первый раз мы встретились, когда мне было шесть, а ей почти шестнадцать. Я это запомнил навсегда. А она – нет.
Стоял час чаек. Кроме пары мусоровозов и нескольких пекарей, замешивающих тесто за закрытыми дверями, единственными бодрствующими существами во всем городе были старьевщики на площади Дворца правосудия и чайки. Их пронзительная перекличка эхом разносилась по всей Старой Ницце. Время от времени одна из птиц кружила над нами, над морем и улицами города, вплоть до еще пустых рыбных лавок. Чайки в Ницце умны. Они не собираются ловить рыбу, если все, что им нужно, – послоняться на пляже в ожидании торговцев.
Тем субботним утром я увидел Фелисите на площади Дворца правосудия. До восхода солнца мы там жутко мерзли, но когда оно поднималось, теплее не становилось. Зато Фелисите температура, похоже, не беспокоила. Именно это и поразило меня с самого начала. Она оглядывала товары, ни к чему не прикасаясь, держалась очень прямо, с достоинством. Не то что я: прыгал на месте, пытаясь нарисовать фигуры с помощью пара, вырывавшегося изо рта. В своей серой одежде она могла бы раствориться среди потрепанных жизнью безделушек, столового серебра и супниц. Но получалось иначе. Вместо этого они обрамляли ее, точно хорошо подобранные драгоценности.
Она подошла к нашему прилавку. Я перестал прыгать от холода. Отец поднял глаза от газеты и спросил:
– И какая у вас птица, мадемуазель?
– Никакой.
Отец сложил газету, вздохнул и встал.
– Их нельзя давать кошкам, это не корм. От семян они могут заболеть.
– Кошки у меня тоже нет, – ответила она, не глядя на него и продолжая внимательно изучать наш стенд.
Отец снова сел и взял в руки газету, но больше не читал.
Через некоторое время Фелисите поинтересовалась:
– Ваши контейнеры продаются, мсье?
Он нахмурился:
– Почему вы спрашиваете?
– Потому что мне нужен заварочный чайник. Я бы хотела проверить этот. Не могли бы вы высыпать из него семена?
Он подчинился. Видно было, что отец удивлен. Не столько вопросом, сколько этой девушкой, которая говорила с ним как с подчиненным и которую он послушался, не обидевшись.
Она взяла пустой чайник и наклонила его, словно наливая чай, несколько раз. Мой отец больше не притворялся, что читает. Даже
