черту детей! – выпаливаю я и нарываюсь на суровый взгляд профессионального преподавателя. – Шучу! Просто… тебе ведь нравилось сочинять песни, разве нет?
– Я думала, что смогу исполнять их перед зрителями. А теперь… – Ты делаешь вдох, копаясь в чувствах перед тем, как признаться вслух. – Мне стыдно, и я переживаю… может быть, из-за того, что сами песни такие… постыдные.
Я тихо изумляюсь парадоксу, который регулярно возникал за годы нашей совместной жизни. Когда ты сближаешься с человеком, любишь его, посвящаешь ему жизнь, то наверняка думаешь, что твоему мнению будут больше доверять. Ничего подобного. Часто похвала любимого человека наименее ценна: нехватка объективности лишает эти слова всякого веса. Если бы мы были незнакомы и я похвалил бы твои произведения, сказав, что они красивы, проникновенны и их следует показать публике, ты бы моментально поверила. Однако я твой муж, и мне придется искать другое решение.
– Ладно. А что, если… попробовать с чего-то малого? – предлагаю я. – Только ты и я. Сядем в гостиной, тот же список песен. Выделим место под сцену, приглушим свет, сымитируем представление, понимаешь? И станем репетировать до тех пор, пока у тебя не получится.
Я выдаю идею, внутренне готовый услышать «нет», но, увидев, как загорелись твои глаза, понимаю, что мне удалось вызвать отклик. Ты смотришь на меня, размышляя над предложением, и робкая улыбка предательски выдает ответ.
– А как мы сымитируем панику перед выступлением?
– Ну, в зале буду я. Я все еще заставляю тебя слегка волноваться, верно? Всякие там бабочки в животе, понимаешь?
Ты слегка усмехаешься, потом со свистом втягиваешь воздух сквозь сжатые зубы и зажмуриваешься, словно от неловкости.
– Прости, но у меня для тебя плохие новости.
Чувствуя, как уголки моих губ дрогнули в едва заметной улыбке, я смотрю на луну и мириады звезд, рассыпанных по холодному черному небу. Спокойно и уверенно я тянусь к лунной поверхности и с помощью кисти из конского волоса добавляю серого цвета.
Справа, кутаясь в светло-серую пуховую куртку, сидит Коделл. Мы устроились на лужайке возле Призмолл-хауса. Перед каждым из нас деревянный мольберт, а на столике между нами – палитра и банка с кистями. Позади стоит Виллнер, охраняющий корзинку с горячими напитками и припасенным на всякий случай супом в металлическом термосе.
Даже беглого взгляда на картину Коделл достаточно, чтобы оценить, насколько уровень ее мастерства выше моего. Она уверенно и четко касается холста, с невероятной точностью рисуя звезды. Фон картины – идеально подобранная смесь приглушенных оттенков серого и черного, создающая глубокий объем и насыщенность ночи. Я только с третьей попытки сумел передать лунные блики на волнах. И даже конечный результат – скорее компромисс, нежели то, к чему я стремился.
Однако сам процесс рисования вторичен в сравнении с его ролью. Во-первых, он позволяет мне провести ревизию воспоминаний о тебе. Я перебираю все более разрозненные эпизоды, из которых Коделл еще не успела выжечь эмоции: ссоры, только нам с тобой понятные шутки, однодневные поездки, еда, взятая навынос, и распутывание рождественской гирлянды.
Во-вторых, сеанс живописи говорит о том, насколько Коделл мне сейчас доверяет, позволяя выйти из здания ночью, хоть и под присмотром. Я заслужил это право упорным трудом и все более активным сотрудничеством.
Последние несколько недель были отмечены тактическим отступлением. Я сдавал позиции сантиметр за сантиметром. Я уступал краткие фрагменты, прикидываясь, будто отдаю целые эпохи нашей совместной жизни. Я надеялся, что Коделл обрадуется победе раньше времени и не заметит часть воспоминаний.
Я старался вести себя иначе, имитировал изменения к лучшему: вынужденную покорность постепенно превращал в охотное участие в терапии, страдания – в первые проблески настоящего счастья. Время, которое я раньше посвящал молчаливому переживанию твоего ухода, теперь было занято чтением, играми, физкультурой и всем тем, что наглядно демонстрировало мое активное восстановление. Я всякий раз разыгрывал этот спектакль на глазах у Коделл и ради вящей правдивости – даже когда она не могла меня видеть.
– Ночь всегда была моим любимым временем суток, – замечаю я после часа, проведенного в молчании.
– Правда? – удивляется явно заинтригованная Коделл.
– Целые дни напролет я работал. Встречи, звонки, письма. Часть дел оставалась, конечно, на вечер. Я разгребал текучку, засиживаясь до одиннадцати, до полуночи, а иногда и до часу ночи. Но несмотря на поздний час, несмотря на то, что я все еще работал, вокруг хотя бы царила тишина. Никаких звонков. Лишь несколько писем. Я мог выйти на балкон и… минутку отдохнуть.
– Вы планируете вернуться на работу, когда завершите лечение? – интересуется Коделл.
– Не знаю, – тихо отвечаю я. – Я не могу избавиться от чувства, будто обязан матери. За все, что она в меня вложила. Думаю, мы с ней поговорим об этом, когда я приеду домой.
Монотонность белых звезд неожиданно нарушает единственный зеленый огонек: где-то вдали большое судно рассекает ночные волны. Вода такая темная, что корабль будто плывет по воздуху. Летучий голландец. Вспомнилось, как в первую неделю на острове я сигналил проходящим судам жалким диодным фонариком. Кажется, это было в другой жизни.
– Как считаете, вы готовы уехать?
– Я… я не знаю, – размышляю вслух я. – А вы что думаете?
– Я думаю, – медленно говорит Коделл, – что вы активно участвуете в процессе. Последнее время вы заботитесь о своем душевном и физическом здоровье. Полагаю, нам удалось отделить вас от источника аддиктивного поведения. Однако решение принимаю не только я.
Коделл смотрит на меня, и тут я начинаю догадываться, о чем речь.
– Вы серьезно? – изумляюсь я.
На лице Коделл, всегда скупом на эмоции, не дергается ни один мускул. Внезапно мой желудок начинает сжиматься. Я столько раз бессонными ночами представлял себе этот момент, репетируя, как правильно ответить. Я рассуждал следующим образом: если бы я, чисто теоретически, оказался здесь из-за пристрастия к наркотику или из-за навязчивой идеи, то какой ответ убедил бы Коделл лучше всего? Скажу «нет» – она оставит меня на острове, а слишком уверенное «да» прозвучит неискренне – пустые слова глубоко зависимого человека, который выдает себя с головой, как только на горизонте замаячит свобода.
Я пытался понять, что я почувствую, если все сработает. Вернусь ли я в мир как обновленный человек, которого Коделл с таким трудом создала? Наверное, я буду очень напуган. В конце концов, лучшее доказательство, что вы готовы сделать следующий шаг – это страх возможных последствий.
– У меня к ней все еще осталось… смутное чувство, – почти пристыженно мямлю я. – Такое, знаете…
– Легкая теплота?
– Да.
– Артур, она много для вас значила. И всегда будет значить, – с улыбкой говорит Коделл. –
