остался наедине против артиллерии, которую доставила эскадра Гордона. В её составе теперь находились 40 тяжёлых пушек и 14 мортир при 20 тысячах ядер, 20 тысячах гранат, пяти тысячах бомб и картечных зарядов. Всё этого было способно привести к очень серьезным разрушениями города, а не только попугать паночек. Исход осады сомнений больше не вызывал.
* * *
После завершения последнего штурма Мюнде на ретраншемент к отцу Савелию принесли флотского подпоручика. Тот имел колотую рану у сердца, потерял много крови и, видимо, уже отходил.
— Не откажите, батюшка, — просил монаха шхиман с обветренным прыщавым лицом. — Лекари уже за него не берутся. А наш обер-иероманах — на корабле. Ежели доставлять туда — точно не довезём. Смилуйтесь, отпустите ему грехи пока не поздно.
— Отпускает грехи Господь, — уточнил Святоша. — Я же могу только проводить с миром его душу в жизнь вечную. Только расступитесь, братцы. Не дело читать молитву над умирающим в толпе зевак.
Вокруг подпоручика действительно сгрудились и морские пехотинцы, и драгуны, и пушкари — все, кто находился сейчас на позиции. Шхиман их растолкал и позволил пройти священнику.
— Говорили же ему — сидите в своей каюте, не высовывайтесь. На приступе и так справятся, — объяснял моряк. — А он: «Надоело мне, не могу более взаперти». Вот и «надоело».
Монах склонился над умирающим, вознёс над ним крест и строго уточнил:
— Как величать сына Божьего?
— Иваном… Ивановичем.
— Господи, Иисусе Христе, твоею благодатию душу раба твоего Иоанна, грехи юности и неведения его не помяни, и даруй ему кончину христианскую, непостыдну и мирну, и да не узрит душа его мрачного взора лукавых демонов, да приимут в ангели твои светлии и просветлии, и на страшном суде твоем милостив ему буди93…
На этих словах умирающего, видимо, скрутила последняя судорога, он приподнялся и открыл глаза. Святоша посмотрел в них, и обомлел:
— Спаси и удержи в разуме, Всевышний. Огради мя от взора лукавых демонов…
Зрачки подпоручика были зелёного цвета с чёрными краями. Разумеется, то была невероятная случайность. Они с Гелей не могли быть ни родственниками, никем… И он, отец Савелий, отрёкся от своей прежней жизни, от прежних привычек, устремлений, любви. Но самоё прошлое не отреклось от него. Прежнее чувства терзали его каждую ночь, в каких-то дурацких снах, в русалочьем обличии. Это был страшный грех. Он всякий раз проклинал себя, загонял внутрь, насильно забывал… Но не мог вырубить из себя те сны ни постом, ни молитвами. Они были сильнее его.
И сейчас для Святоши, Савелия, Мартина становилось очевидно: на него накатывает нечто неподвластное. Неуправляемое, как в юности. Как в самые отчаянные моменты проклятия Синь-камня. Крест на теле раскалился, кровь зашлась в безмолвном вопле. Море рядом с нерунгом раздвинулось, и со дна выросла высоченная гора. На ней образовалась снежная лавина, и с грохотом покатилась вниз. У земли она снесла несколько сосен и врезалась в тело подпоручика, накрыв того сугробом, словно одеялом.
Сугробом. В конце мая… Снег быстро таял. Гора снова ушла под воду. Море сошлось обратно. И только корабли спешно отходили от берега, пойманные врасплох внезапным штормом. Белое одеяло окончательно растворилось, вода ушла в песок. А Святоша, пытаясь унять хлещущий нос, прилёг рядом с Иваном Ивановичем. Тот был бледен, но дышал и часто моргал глазами. На умирающего подпоручик больше не походил. И только проткнутый мундир сквозил неопрятной дырой.
Потрескивали снесённые лавиной сосны. Бриз с реки доносил запах пороха и подгнивших снастей. Матросы, драгуны и пушкари толпились вокруг, поддерживая друг друга, чтобы не упасть. У большинства подламывались ноги. На лицах были испуг и непонимание — случилось какая невообразимая катастрофа, пробил последний час этого мира, или они стали невольными свидетелями великого чуда?
— Это что же получается? — спросил шхиман.
Ответа не последовало. У всех был такой же вопрос. Ну, а подпоручик зашевелился и попросил пить.
— Дайте ему воды, олухи, — напустился на драгун Савелий, шмыгнул носом, и осёкся. — Неразумные дети Божьи.
Морскому офицеру приподняли голову, и он принялся жадно поглощать жидкость. Закашлялся. Расправил плечи и облокотился на руки, непонимающе уставившись на окружающих:
— Я уже умер?
— Почти. Ваша душа едва не отлетела к Господу, — попытался собраться с мыслями монах. — А потом…
— Братцы, да он жив, — шхиман, наконец, решил, как оценивать то, что произошло. — А вы же, отец, Святоша? Правильно?
— Он самый, — ответил за Савелия один из драгунов. — И мы все сейчас видели… Ну я не знаю, как это назвать. Но Господь велик! В первом же нормальном храме проставлю сотню свечей. И теперь мне есть для чего вернуться живым с этого проклятого побережья.
— Господь велик! — закричали вокруг.
Подпоручика очень быстро унесли — видимо спешили в корабельный госпиталь. Остальные свидетели разбежались по другим полкам поведать о невероятном исцелении (и, понятное дело, все армейские сплетники были этому несказанно рады). А монах всё лежал на песке и чувствовал невероятное опустошение. Он думал, что проклятие (или благословение) отпустило его там, на пустыре Преображенского острова. Но дар вернулся. Зачем? И в последний ли раз? Господь велик, и неисповедимы пути его.
Глава двадцать шестая. Хатебурга
Майя 31 дня 1734 года, Данцигский залив, Балтика
Первым для благословения к отцу Савелию явился писарь Великолуцкого полка Семён Чеботарёв. Оказывается, сильно побитую воинскую часть решили не распускать, а доукомлектовать. Пока она стоял в резерве. Ну, а войсковые писари — такие люди, которым всегда всё известно раньше других. Разумеется, со Святошей они были давно знакомы, и отказать не представлялось возможным. Несмотря на неважное самочувствие священника, и его сильное душевное смятение.
— На что тебя благословлять-то? — спросил монах.
— Да всё равно, — махнул рукой Семён. — Благословите на жизнь.
А потом стало всё равно уже священнику. Так как народ повалил на ретраншемент толпами. Время бродить между позициями у людей было, поскольку активных боевых действий не велось. Генералы принимали капитуляцию Мюнде и французского лагеря. Лещинский готовил крестьянское платье для бегства из крепости. А магистрат Данцига вспоминал, как осемнадцать лет назад городские бастионы салютовали русскому государю94. И раздумывали, почему бы не сделать этого вновь?
Старший офицер на укреплении — премьер-майор и «сын турецкой земли» Игнатий Христофорович Энгельбрехт — был так увлечён першпективами, которые открывало перед ним повышение полковника Лесли, что против паломничества разных чинов осадного корпуса в расположение полка не возражал. Но даже он удивился, когда к Святоше принялись наведываться саксонцы.
— Вы же не нашей веры, к чему вам это? —
