другая мокрым полотенцем смачивала кровь и слюну, запекшиеся вокруг его губ, а также на лице, подбородке, шее, плечах… В это время подоспела третья, которая принесла им таз чистой воды.
Синишу начало трясти. Его жгло изнутри, а снаружи он замерзал.
— То… нино! — позвал он слабым голосом. Старушки удостоили его короткими взглядами, полными дежурного сочувствия, и продолжили свою работу. В окне виднелся уголок белой ткани, украшенный простеньким кружевом, как и в первое Синишино утро на Третиче.
— Как? Как… Когда?
— Пилесия… — ответила та, что раздевала его, Паулина Квасиножич. — Пилесия. Поадучая… — пояснила она, не увидев никакой реакции на лице Синиши.
— Си, вуон откусил язык, воа сне, и подовилсе… — добавила та, что смачивала и убирала кровь с Тонино, потом вытащила откуда-то сложенный белый платок, развернула его и двумя пальцами достала кусочек какого-то темного мяса. Она протянула его Синише, объясняя:
— Л, л, л, л… Куонцик языка, понимоаешь? Його он откусил и им-от и подовилсе! Понимоаешь? Болел, коак и мати йому, но никто не зноал! Пилесия.
Синише захотелось умереть, здесь и сейчас, в эту самую секунду: рассыпаться в прах, растаять как снежинка или взорваться и разлететься на кусочки, словом, перестать существовать, как струя, мгновенно обрывающаяся, если резко перекрыть кран… Печаль, брезгливость, страх, бессилие, гнев… все это разом охватило его, как недавно все те ароматы там, на повороте дороги. Окоченевшими пальцами он соскребал краску со стены, пока спускался на первый этаж, придерживаясь, чтобы не упасть.
Внизу, на кухне, к старику и Муоне присоединился Барт. Он был снаружи, но, когда услышал крики Синиши, пробился внутрь, чтобы помочь жене, если потребуется. Старый Тонино тупо сидел за столом, накрыв ладонью пачку сигарет, как будто она была то последнее, что держит его на этом свете.
— Эврисинг вил би гуд, айм соу сорри… — сказала Муона, в глазах у которой стояли слезы, и обняла Синишу.
— Он умер, да? — проговорил Синиша. — Эти наверху говорят, что он умер. Что ночью во сне с ним случился приступ эпилепсии, что он откусил язык и что он им… Что он этим кусочком подавился.
Муона медленно кивала головой, а ее щека терлась о Синишину рубашку.
— Ладно, а кто-нибудь когда-нибудь слышал, знал, видел какие-то признаки того, что у Тонино была эпилепсия?
— Ни, — отозвался Барт, — но у мати його была.
— Что, и она умерла так же? Я никогда у него не спрашивал…
— Негетив, — Барт холодно посмотрел на старого Тонино. — Уона воа поле упоала на мотыгу, — сказал он, не отводя взгляд от старика в инвалидной коляске. Отец Тонино ничем не давал понять, слышит ли он их и понимает ли вообще, что происходит. Муонины лекарства действовали, как всегда, быстро и эффективно.
Подумав об этом, Синиша задрожал, резко оттолкнул Муону и выбежал из дома.
— Я убью их! Зарежу! Животы им распорю! — орал он, пока бежал обратно по переулку, через Пьоц, мимо Сешеви, в сторону Фтуорого Мура. — Говно боснийское, наркоманское, воровское, бандитское, порнографическое, криминальное!
«Настоящий Синиша» не спеша выехал на зеленый пригорок и, придержав коня, спокойно прикурил толстую длинную сигару. Ему нравилось то, что он видел…
На повороте над Сешеви, там, где сорок пять минут назад ему явилась Муона, поверенный чуть не столкнулся с запыхавшимся Селимом.
— Гиде вы ходите оба, вертель я вас! Малая там совсем затихла, тольк повторяйт «Подь за ним, подь за ним»…
— Вот как, а я как раз иду за тобой, — прошептал Синиша. Он схватил Селима за куртку, повалил его на землю и, держа его за запястья, встал ему коленями на грудь. — У тебя есть три секунды на ответ… Ты когда-нибудь давал Тонино какой-нибудь наркотик, что угодно? Ты или твоя маленькая сучка?
— Какой…
— Раз!
— Синища, брат…
— Два!
— Ты с ума сощел! Какой наркотик!
— Сейчас будет три!
— Братка, да мне самому не хватайт! Селим еще в отличие от тя не рехнульсь, щтоб делиться проводом с каждым дураком, и Зехру я отщиль!
Синиша вгляделся в лицо Селима, которое, как ему показалось, вдруг как будто постарело лет на десять.
— Слушай сюда, этот твой Джамбатиста — ребенок по сравнению с тем, что я сделаю с тобой, если узнаю, что ты когда-нибудь что-нибудь давал Тонино, тебе ясно? Ты сам… Сам себе яйца откусишь, ясно тебе?
— Пощель ты нах, — пробормотал Селим, вставая и отряхивая рукава от пыли. — Я б мог тебя искромсать на кусочк, еси б ты не биль мне симпатичен… Какой наркотик, братан? Провода тольк для кента! Ладно, гиде ты его спрятал, такой бещеный, хуж него? Малая там завянет без болта…
— Тонино умер, придурок! Умер сегодня ночью!
— Гонищь, братан, с чего б Тони умер?!
— Иди сам посмотри, если хочешь. У него был приступ эпилепсии, вроде во сне. Он откусил себе язык и подавился его кусочком. Бабы его уже обмывают и готовят к погребению. Кошмар, дружище.
— Брещещь, товарищ комиссар…
— Сходи, говорю, сам посмотри… А лучше иди обратно к Зехре и попробуй ей как-нибудь… Да не знаю, делай что хочешь, мне по херу.
Поверенный развернулся и пошел обратно в деревню, сам не зная, куда он, собственно, направляется. Селим остался стоять на том же месте, совершенно растерянный, поворачиваясь в разные стороны и держа руку на затылке, не зная, куда ему идти.
* * *
— Ты меня, сто процентов, не помнишь. Так же, как и я сейчас никак не могу вспомнить, что идет после «да приидет царствие твое»… — шептал Синиша. — Но ты точно меня знаешь, я знаю, что знаешь…
Он вновь посмотрел вверх перед собой, в пустые, ничего не выражавшие глаза согбенного Иисуса на церковном распятии, и наконец разрыдался. В ту же секунду он перестал думать и об «Отче наш», и о Тонино, перестал бессвязно молиться и шептать. Он просто плакал.
Спустя почти час, с притупленными чувствами, опустошенный, он пошел в сторону офиса. Где-то посреди Пьоца ему пришло в голову, что он выглядит как ходячие песочные часы: резко перевернутая клепсидра, в которую, песчинка за песчинкой, возвращаются жизнь и вся информация о нем, перемешанная, в случайном порядке. Он вошел в Зоадругу, взял на первом этаже два пива — у Барзи, который носил на лице свою стандартную маску «это еще ничего, если сравнивать с моим случаем» — и направился к лестнице. Он остановился, не успев сделать и двух шагов, потому что в это время Барт Квасиножич и Зани Смеральдич осторожно спускали блестящий темно-коричневый лакированный гроб.
— Что… Откуда это у вас? Куда? — растерянно спросил
