ему перстень, затем попросил пристроить лошадь. К моему удовольствию, оказалось, что мы не были раньше знакомы, так как мне уже надоело рассказать свою историю с потерей памяти.
— Меня предупредили, сударь. Я Жерар Бриоль.
— Клод Ватель. Вид у тебя уж больно разбойничий. Гостей не распугаешь?
Хозяин криво усмехнулся на мою шутку: — У меня за плечами полдюжины контрактов службы в наемниках, так что доброты во мне немного осталось, только на себя и хватает. А насчет моих гостей не волнуйся. Что они хотят? Вкусно поесть и спокойно поспать. Последние пять лет, как я стал здесь хозяином, ни один вор или мошенник не переступил порог моего заведения. Все мои постояльцы отлично знают, что в "Дубовом листе" их никто не обворует и не обидит.
— Рад за тебя. Ладно. Я живу над лавкой пекаря, в доме вдовы Бове. Если что, присылай туда гонца.
— Я знаю эту лавку. И еще. Когда следующий раз придешь по вызову, в зале не задерживайся, а сразу поднимайся наверх. Самая первая комната, слева от лестницы.
— На этом все?
— Вроде все, — неожиданно взгляд Жерара затуманился, словно он пытался что-то вспомнить. — Смотрю на тебя, а у меня такое ощущение, что где-то тебя уже видел.
Я хмыкнул и дал подсказку: — Тут недавно казнили слугу дьявола. Палач и… Вспоминаешь?
Хозяин постоялого двора даже подался вперед, всматриваясь в меня: — Ну и дела. Так это ты…
— Увидимся, Жерар.
Вместе со звоном колоколов я подошел к церкви. У входа, помимо привычных нищих и попрошаек, толпилось немало людей, которые специально пришли послушать проповедь. Помощника прево и трое его людей, одетых в цивильное платье, я увидел еще на подходе, причем сразу узнал двоих из них. Эти были солдаты, которые, вместе с Гошье, пришли за мной утром в тюрьму. Несмотря на то, что от нашей встречи у меня остались не совсем приятные впечатления, как и от знакомства с Жильбером Гошье, у меня не было к ним всем претензий. Солдаты выполняли приказ, а заместителя прево просто использовали в придворных играх.
Уже на подходе к ним, я натянул на лицо маску озабоченного человека, которому поручили ответственное задание и теперь он боится, что с ним не справиться. Я считал, что такая маска должна в какой-то мере нейтрализовать враждебное ко мне отношение. После случая в кабинете Оливье, где его жестоко унизили, как вполне справедливо считал Жильбер, он теперь явно не знал, как ему со мной обращаться. Еще вчера в его глазах светилась злоба и презрение, которые сейчас сменились на недоверие и удивление: как и когда этот прохвост сумел сменить лисью шкуру на волчью? В то что, что Ватель как бы переродился, заместитель прево, честно говоря, не хотел верить, но, с другой стороны, трусливый стихоплет кинулся с голыми руками на мечи, причем он видел это собственными глазами.
Если заместитель прево терялся в догадках, то мое положение было ничуть не лучше его. Я тоже не знал, как себя вести с Гошье.
"Надо попробовать наладить с ним контакт. Он не должен быть тупым солдафоном, судя по занимаемой должности. Хотя все зависит от характера. Окажется гибким — подружимся, нет — спишем при удобном случае".
Стоило мне к нему подойти, как сразу к нам подтянулись его люди, до этого стоявшие в стороне и обсуждавшие лица и задницы смазливых горожанок. Они смотрели на меня злыми, волчьими, взглядами, готовые порвать на куски по приказу своего вожака.
— Что от меня требуется, сударь? — спросил я помощника прево, придав голосу официальный тон.
— Это ты меня спрашиваешь, фигляр базарный? Ха! Я тоже не знаю, что ты тут делаешь. Может тебе, стихоплет, сбегать и спросить у брадобрея, что нам надо сделать.
Он пытался разозлить меня. Судя по всему, он и раньше так делал, когда сталкивался с Вателем. Солдаты за его спиной стали негромко смеяться.
— Хорошо. Сам со всем разберусь.
— Ладно, разбирайся, шут гороховый, а я посмотрю, как это у тебя получится, — хотя это было сказано с веселой ухмылкой, но ни в его голосе, ни в его взгляде не было ни веселья, ни уверенности. Он понимал, что перед ним уже совсем другой человек, но глядя на ненавистное лицо, его косное мышление никак не могло этот факт осознать и принять, как должное. Нам не о чем было говорить, поэтому мы молча стояли, до того момента, пока народ, собравшийся на площади, не пришел в движение, начав потоком вливаться в открытые двери церкви. Мы зашли одни из последних. Какое-то время стояла тишина, но спустя несколько минут толпа оживилась, зашумела, раздались приветственные крики — появился проповедник, францисканский монах Антуан Обен. Это был молодой человек, лет двадцати пяти, с гладким, приятным лицом, такие нравятся женщинам всех возрастов. Стоило ему воздеть вверх руки, как толпа успокоилась, а по его губам проскочила быстрая, еле уловимая, улыбка. Люди, собравшиеся в церкви, посчитали, что он рад их приходу, но я видел, что это не так, ему просто нравилось управлять ими, манипулировать их сознанием. Я не стал прямо сейчас заострять свое внимание на анализе его поведения, решив сделать это позже, после окончания проповеди.
Сильный голос монаха зазвучал под сводами церкви. Его речь временами грохотала, как гром, то серебристо журчала, словно лесной ручей, увлекая за собой умы собравшихся здесь прихожан; слушатели то шумно восторгались, отпуская заковыристые словечки, то затихали, вслушиваясь, стараясь не пропустить ни одного его слова. Монах, как бог-громовержец, метал молнии против человеческих грехов, таких, как ублажение плоти, сладострастия и гордыни, затем вдруг сменив тон и ослабив напряженность, стал жаловаться на пороки дворянства, после чего переключился на дурное правосудие городов и государей. Когда он добрался до особы короля Людовика, тон его сменился, он больше не был дерзким и обличительным, а наоборот стал мягким и благожелательным, при этом он сделал паузу, чтобы народ мог воспринять и понять его доброжелательные увещевания. Толпа замерла, затаив дыхание, женщины в упоении прямо впились глазами в лицо красивого проповедника; все ждали, что он скажет. Не трудно было догадаться, что именно станет для них откровением, к которому монах довольно умело их подвел — и оно прозвучало. Да, наш король добр, он любит свой народ, а вот окружающие его советники, именно те люди, которые их притесняют, душат налогами, мучают и казнят. Монах еще больше понизил голос и заговорил, в наступившей тишине, почти мягко, не глядя на лица и возведя очи к небесам: они,
