ни своего адвоката. Послеполуденное время тянулось томительно и медленно, и наступил вечер, сумрачный вечер в камере… Его лихорадило. Сердце металось в груди, словно испуганный зверек…
И неотвратимо проходили минуты…
В девять часов – ничего. В десять часов – ничего.
Всеми своими нервами, натянутыми, словно тетива лука, Люпен вслушивался в неясные шумы тюрьмы, пытаясь уловить сквозь неумолимые стены все, что могло пробиться с воли.
Но зачем? Разве не все кончено?
– А-а! – воскликнул он. – Я схожу с ума. Пусть все это кончится! Так будет лучше. Я снова начну, но по-другому… попробую что-то другое… Только я не могу больше, не могу.
Обхватив голову руками, он сжимал ее изо всех сил, замкнувшись в самом себе и сосредоточив свою мысль на одном, словно хотел наяву воспроизвести событие потрясающее, ошеломляющее, недопустимое, с которым он связывал свою независимость и успех.
– Надо, чтобы это случилось, – прошептал он, – так надо, и надо не потому, что я этого хочу, но потому, что это логично. И это случится… Это случится…
Он бил себя кулаками по голове, и безумные слова готовы были сорваться с его губ…
Заскрежетал замок. В своей ярости Люпен не услышал звука шагов в коридоре, но вдруг в его камеру проник луч света, и дверь отворилась.
Вошли три человека.
Люпен ничуть не удивился.
Неслыханное чудо осуществилось, и это сразу же показалось ему естественным, нормальным, соответствующим истине и справедливости.
Его захлестнула волна гордости. В эту минуту у него действительно появилось четкое осознание своей силы и ума.
– Я должен включить электричество? – спросил один из трех мужчин, в котором Люпен признал директора тюрьмы.
– Нет, – отвечал с иностранным акцентом самый высокий из его спутников.
– Я должен уйти?
– Поступайте в соответствии с вашими обязанностями, сударь, – заявил тот же человек.
– Согласно инструкциям, полученным мной от префекта полиции, я должен целиком отвечать вашим желаниям.
– В таком случае, сударь, предпочтительнее, чтобы вы удалились.
Господин Борели вышел, оставив дверь приоткрытой, и остановился снаружи на расстоянии слышимости.
Высокий посетитель обменялся несколькими словами с тем, кто пока что не произнес ни слова, и Люпен безуспешно пытался различить в темноте их физиономии. Он видел лишь черные силуэты, облаченные в широкие плащи автомобилистов. На головах у гостей были шляпы с опущенными полями.
– Вы и есть Арсен Люпен? – спросил мужчина, направив свет фонаря ему прямо в лицо.
Он улыбнулся:
– Да, меня зовут Арсен Люпен, в настоящее время я заключенный в Санте, камера четырнадцать, второе отделение.
– Вы тот, – продолжал посетитель, – кто опубликовал в «Гран Журналь» серию заметок, в общем-то невероятных, в которых речь идет о так называемых письмах…
Люпен прервал его:
– Прошу прощения, сударь, но прежде чем продолжить эту беседу, цель которой, между нами говоря, мне не совсем ясна, я был бы вам весьма признателен, если бы вы сказали, с кем я имею честь беседовать.
– Это абсолютно лишнее, – возразил иностранец.
– Абсолютно необходимое, – заявил Люпен.
– Зачем?
– По причине вежливости, сударь. Вы знаете мое имя, я вашего не знаю и не могу согласиться с таким нарушением этикета.
Иностранец вышел из терпения.
– Тот факт, что директор этой тюрьмы привел нас, доказывает…
– … что господин Борели не знает этикета, – сказал Люпен. – Господин Борели должен был представить нас друг другу. Здесь мы равны, сударь. Нет старшего и подчиненного, заключенного и посетителя, который снисходит до встречи с ним. Есть двое мужчин, и у одного из этих мужчин на голове шляпа, а это не положено.
– Ах, так, но…
– Относитесь к этому как вам будет угодно, – сказал Люпен.
Подойдя поближе, иностранец хотел заговорить.
– Сначала шляпа, – повторил Люпен, – шляпа…
– Выслушайте меня!
– Нет.
– Да.
– Нет.
Атмосфера глупо накалялась. Тот из двух иностранцев, который молчал, положил руку на плечо своего спутника и сказал ему по-немецки:
– Предоставь все мне…
– Как! Мы же договорились…
– Замолчи и уходи.
– Оставить вас одного!..
– Да.
– Но дверь?..
– Закроешь ее и удалишься…
– Но этот человек… вы его знаете… Арсен Люпен…
– Уходи.
Высокий с ворчанием вышел.
– Закрой же дверь, – крикнул второй посетитель. – Поплотнее… Совсем… Хорошо.
Тогда он повернулся, взял фонарь и поднял его.
– Должен ли я назвать вам свое имя? – спросил он.
– Нет, – отвечал Люпен.
– А почему?
– Потому что я его знаю.
– А-а!
– Вы тот, кого я ждал.
– Меня!
– Да, ваше величество.
Карл Великий
I
– Тише, – поспешно сказал иностранец. – Не произносите этих слов.
– Как мне называть вас, ваше?..
– Никак.
Оба они замолчали, но этот момент передышки был не из тех, что предшествуют борьбе двух противников, готовых сражаться. Иностранец ходил взад-вперед хозяином, который привык повелевать и подчинять себе. Люпен, застыв, утратил свой обычный вызывающий вид и насмешливую улыбку. С серьезным выражением лица он ждал. Однако в глубине своей души он безумно, со всем пылом наслаждался той необычайной ситуацией, в которой оказался здесь, в этой камере арестанта, он, заключенный, он, авантюрист, он, мошенник и взломщик, он, Арсен Люпен… а напротив него – этот полубог современного мира, существо грозное, наследник Цезаря и Карла Великого.
На мгновение собственное могущество одурманило Люпена. При мысли о своем торжестве слезы выступили у него на глазах.
Иностранец остановился.
И сразу же, с первой фразы они очутились в самом сердце ситуации.
– Завтра двадцать второе августа. Письма должны быть опубликованы в этот день, не так ли?
– Даже этой ночью. Через два часа мои друзья должны доставить в «Гран Журналь» пока еще не письма, но их точный список с примечаниями великого герцога Германа.
– Этот список не будет доставлен.
– Он не будет доставлен.
– Вы передадите его мне.
– Он будет передан в руки вашего… в ваши руки.
– И все письма тоже.
– Все письма тоже.
– И ни одно не будет скопировано.
– Ни одно не будет скопировано.
Иностранец говорил спокойным голосом, в котором не было ни малейшего намека на просьбу, ни малейшей властной интонации. Он не приказывал и не спрашивал: он излагал неизбежные действия Арсена Люпена. Это будет так. Так будет, каковыми бы ни стали требования Арсена Люпена, какой бы ни была цена, которую он установит за исполнение этих действий. Условия принимались заранее.
«Черт возьми, – сказал себе Люпен, – я имею дело с серьезным противником. Если обратятся к моему благородству, я пропал».
Даже то, каким образом начался разговор, откровенность слов, привлекательность голоса и манер, все это ему бесконечно нравилось.
Он собрался с силами, дабы не проявить слабости и не отказаться от преимуществ, которых с таким упорством добивался.
А иностранец продолжал:
– Вы читали эти
