форма и не дает ей развалиться. Но на нем человек и свихивается. Он и пункт» (287).
И крайне важно то, что этот «изолированный болезненный пункт», понимаемый автором как основа словесного художества, приходит в прозу Харитонова из совершенно конкретной области – психотерапии. «При неврозах в коре образуются изолированные болезненные пункты, зафиксированный патологический стереотип условных связей», – пишет, ссылаясь на Сергея Ляпидевского, Харитонов в статье 1977 года о жестовой психотерапии для заикающихся взрослых (481). Однако поскольку «пункт» расположен в коре головного мозга, постольку и все харитоновское «узоротворчество» оказывается в буквальном смысле слова «головным», «рассудочным», «умственным» искусством. Вообще, проект Харитонова представляется основанным на (неявной, но твердой) оппозиции «сердца» и «мозга». Контуры этой оппозиции были намечены еще в харитоновской диссертации о пантомиме – в виде противопоставления движений, идущих от мозга, и движений, идущих от солнечного сплетения[621]; однако в рамках литературного дискурса «солнечное сплетение» оказалось заменено более традиционным «сердцем». И если «сердце» ответственно за реакции на «живую жизнь», вторгающуюся снаружи («Зачем дергать меня за сердце. Зачем напоминать!» [268)]), то «мозг» («ум») становится надежным источником «узора» в условиях «изоляции». Вот почему именно в «Романе» образы «мозга» и «ума» встречаются так часто: «следы ожиданий в ушах и мозгу» (189), «он поселился в его уме» (173), «высоко занесся рас ⁄ слабленные мозги пффф пыль прошедшего вре ⁄ мени» (170), «какой высокий ум большой над слабой головой» (195), «мозги темные спят с вышитыми цветами» (200), «наш ум отходит улетаю» (195), «В ОТ ДЕЛЬ НЫХ КВАР ТИ РАХ СТУ ЧАТ ПИ ШУ ЩИЕ МА ШИН КИ ЧЬИ ТО МОЗ ГИ РА БО ТА ЮТ» (192), «зачем читал книгу забивал свойум» (172), «и пока подстроишься под их ум ух им иу хм растеряешь свой» (175).
Отметим, что «ум» рассматривается Харитоновым не в качестве некоей общей интеллигибельной способности, но скорее в качестве сугубо материальной вещи: «голова забита плохим умом» (184), «наш ум нагревается к вечеру» (176; этот «медицинский» взгляд всегда был характерен для Харитонова – примеры можно найти и в стихотворениях из цикла «Вильбоа»: «Мозжечок, незрелый мозг выбили из сахарной косточки» [47], – ив «Слезах об убитом и задушенном»: «Стукнуть ломиком по черепу и вылетит мозг. В чехле» [239]). Однако если мозг – просто скучный кусок плоти, в котором почти ничего нет, то как он (будучи лишен любых впечатлений извне) поможет создать новое произведение? Согласно формулировке самого Харитонова: «Но что ⁄ нового что поразительного ⁄ можно извлечь из одного и ⁄ того же ума где крутится ⁄ одно и то же семечки ⁄ курево жвачка» (184).
Ответом является разработка оригинальных методов препарирования готового текста. «Еще один способ Харитонова „провести время“. Он превращал текст в гирлянды, подвески, елочные украшения. На ленточках бумаги печатал (или печатал, а потом вырезал ленточками) наброски и афоризмы к будущим произведениям, а потом скреплял их кусочками скотча. <…> Здесь точно осознанная и рассчитанная бесполезность, игрушечность собственного творчества, которое есть процесс все равно чего», – пишет Олег Дарк[622]. Но, судя по всему, эти («осознанно бесполезные») игры с текстом имели и практический выход. Таким выходом стала стилистика «Романа» – произведения, более всего похожего на коллекцию предварительно разрезанных, тщательно перемешанных и вновь скрепленных скотчем «ленточек бумаги». Многие страницы «Романа» – почти незаполненные, с парой слов, качающихся над пустотой листа, – кажутся не чем иным, как зрительным воспоминанием обо всех этих «гирляндах» и «подвесочках» из текста. Многие изогнутые строки, разодранные на части слова, внезапно оборванные периоды – будто бы хранят память о прошедшихся по ним ножницах хитроумного автора.
«Рез» – главная риторическая фигура «Романа», позволяющая извлекать максимум из тех скудных исходных материалов, которые остаются у добровольно изолировавшего себя автора. В полном согласии с интуициями Жака Деррида, вопросом стиля в «Романе» оказывается вопрос «заостренного предмета»[623], но уже не колющего, а режущего.
При этом «рез» крайне многообразен; иногда бесшабашен, иногда осторожен, иногда возникает внезапно, иногда имеет тонкую мотивировку. В частности, такой мотивировкой является намеренный отказ Харитонова от знака переноса. На неудобство, возникающее из-за постоянного несовпадения конца предложения и края страницы, указывал еще Нортроп Фрай («печать может повредить или даже испортить ритм предложения, если важное слово оказывается в конце, а не в начале строки, попадает на перенос и так далее»[624]), однако Харитонову удается превратить этот недостаток в достоинство и в своеобразную иллюстрацию творческого метода: устранение дефиса, обозначающего непрерывность переносимого на следующую строку слова, приводит к тому, что край страницы становится острой кромкой, отточенным лезвием, разрезающим любые попавшиеся слова: «И вот он по ⁄ кормил пого ⁄ ворил помол ⁄ чал и на прощанье его ⁄ обокрали» (185), «сидишь и ⁄ ы ждешыждешь сердеч ⁄ ных ранений сердце кровь се ⁄ рдце кровь сердце кровь перека ⁄ чивает» (188), «махала пестрыми кры ⁄ лышками хотела вс ⁄ порхнуть остави ⁄ ть нельзя разведут ⁄ ся а теперь ско ⁄ рей вниз разыскать ⁄ ее в снегу» (215), «какие склонности та ⁄ кая и судьба начер ⁄ ти потом разбираем ⁄ разбираем какая выйдет ⁄ резьба» (177). Понимание «реза» в качестве основной литературной техники «Романа» помогает, помимо прочего, увидеть радикальное отличие Харитонова от Алексея Крученых, с которым его периодически сравнивают (1: 280); «чужи етро пытро пытропы ⁄ небу демве датьора зведке» (179) – действительно напоминающие футуристическую «заумь» строчки на самом деле имеют совершенно иной генезис – они возникают как следствие последовательной череды разрезов и склеек исходного, вполне прозрачного текста («чужие тропы тропы тропы ⁄ не будем ведать о разведке».)
Итак, «мозг» поставляет изолированному от внешнего мира Харитонову и материал (свободные думы и мечтания: «и только ко ⁄ гда человек ⁄ один он может мечать ⁄ хорошо» [196]), и различные способы препарирования этого материала (записывание на лентах, разрезание ножницами, склеивание с помощью скотча, разворачивание получившихся гирлянд, сохранение результатов посредством последующего переписывания и так далее). Но в случае Харитонова связка «мозга» (понятого как анатомический объект, cerebrum) и «реза» (помогающего выкраивать из этого объекта что-то новое) отсылает к совершенно определенному роду занятий.
Дело в том, что мать автора «Романа», Ксения Ивановна Харитонова[625], была известным советским нейрохирургом. Речь, конечно же,
не идет о том, что Харитонов, работая с текстом, пародирует работу матери. И тем не менее нейрохирургический скальпель Ксении Ивановны действительно обнаруживается в основании «Романа».
Здесь опять нужно вспомнить харитоновскую идею «уединения» и указать на то, сколь важное значение для литературной работы Харитонова
