за други своя – евангельские и литургические мотивы, казалось, обнаружили свою «реализацию» в «общем деле». К ним присоединились ветхозаветные темы святой мести за кровь невинных, аскетические мотивы (отказ от пошлых наслаждений). «Повелительная действенность» (сохранившаяся и в революционных песнях) создавала настроение героического надгробного плача над лучшими, доблестно павшими и внушала волю к самозакланию.
Лишенная всякой трансцендентности, страдальческая и мстящая религиозность Некрасова на место «будущего века» ставила грядущее торжество Народа, недоступное современникам, как обетованная земля. Библейские темы «пути из рабства» и «вождей на этом пути», найденные Некрасовым для политической мысли, стали общим сценарием народнической и рабочей поэзии – и нашли свое пародийное завершение в «некрасовском» гимне Советского Союза (предыдущая версия текста: в последней версии никто никуда не ведет): Партия Ленина, сила народная, Нас к торжеству коммунизма ведет.
Если прямые ученики Некрасова просто воспользовались готовым, найденным им в литургии символическим словарем, то новое обращение к богослужебному и мистическому языку, новый авангардный его сдвиг осуществил В. Маяковский (дореволюционные поэмы, «Мистерия-буфф», «Владимир Ильич Ленин»). В этом отношении он может считаться действительным наследником Некрасова, наследующим «не букву, но дух». И ритмика Маяковского, «по букве» не имея в себе ничего от некрасовской, функционально тождественна ей: она также служит эмансипации речевой интонации от принудительного метра, эмансипации слова – от конструкции. Новый «новый поэт» и «новый человек» (ср. Вас. Розанов о Некрасове: «человек без памяти и традиции, человек без благодарности… Человек новый и пришелец… Он повел совершенно новую линию от „себя“ и „своих“, ни с чем и в особенности ни с кем не считаясь и не сообразуясь» – эти слова еще ближе описывают Маяковского!) вновь ощутил себя в садах поэзии грубым и неуклюжим. Маяковский также напрягает словообразовательную потенцию русского языка (в его случае это уже чистые неологизмы) и форсирует рифму. Он так же, как Некрасов, способен и к сентиментальному пафосу, и к гейнеподобной сатире. Наконец, он так же соединяет прозаичность восприятия и поэзию грандиозной боли. И вновь, хотя прямыми, «по букве», наследниками Маяковского объявляли себя поэты «гражданской темы» (Е. Евтушенко, А. Вознесенский), парадоксальное – и тем самым подлинно поэтическое продолжение Маяковский (а через него Некрасов) находит в И. Бродском:
Только с горем я чувствую солидарность.
К некрасовским экспансиям лирики в области прозы, песни, драмы, эрзац-религии (благодаря чему поэт становится «больше, чем поэтом» – но тем самым и «не совсем поэтом») добавим, наконец, и это: экспансию творчества в практическую политику. Гражданственность – первая и основная характеристика Некрасова и некрасовской школы в реальной критике и в советском литературоведении. Конкретно гражданственность означала заступничество за угнетенных, идейный союз с радикальным сопротивлением государственному режиму. Законным продолжением некрасовской гражданственности в годы коммунистического террора не могло быть ничто иное, как новая поэзия страдания (уже не сострадания: безопасных социальных зон не осталось) и неприятия насилия власти. И действительно, некрасовский голос звучит в ахматовском «Реквиеме» (И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ), в мандельштамовском «Волке» (с его надсоновским метром: Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат) и в стихах о кремлевском душегубце и мужикоборце. Терновый венец некрасовской Музы кажется метафорой в сравнении с терновым венцом Мандельштама; гиперболой становятся слова Некрасова о кнутом иссеченной Музе рядом с ахматовским: Кому и когда говорила, Зачем от людей не таю, Что каторга сына сгноила, Что Музу засекли мою. Терновый венец, пролитая кровь, убитая Муза – все это в прозаически точном смысле узнали поэты новой эпохи.
«Некрасовской» же и «гражданской» в это время именовалась поэзия, воспевающая народных палачей, их деяния и осчастливленную ими страну. Эту «некрасовскую поэзию» пародийно воспроизводит В. Набоков: Шли мы тропиной исторенной, горькие ели грибы, пока ворота истории не дрогнули от колотьбы! («Истребление тиранов»).
Но узкополитическое толкование некрасовской позиции (два продолжения которой вступили в неметафорически смертельную борьбу в послеоктябрьское время) – едва ли плодотворно для истории поэзии: здесь речь идет лишь о крайних случаях «тенденциозного» или партийного искусства. В некрасовской же гражданственности, понятой более широко, как художественная и человеческая позиция, повлиявшая в той или иной степени на всех значительных русских поэтов, существенно другое. Это позиция социальной совести, социальной вины (социальной виной для русского литератора стало само обособленное частное существование и автономное творчество: Писатель, если только он Есть нерв великого народа, Не может быть не поражен, Когда поражена свобода – Я. Полонский), гамлетовская интуиция невидимых страданий и преступлений, переживание вызова, исходящего из присутствия в мире несчастья, несправедливости, нищеты. Поэт некрасовской гражданской инспирации всегда выбирает сторону страдающих, а не счастливых, гонимых, а не гонителей. И поскольку ситуация ущемленной свободы бесконечно воспроизводится на родине Некрасова, поэту приходится выбирать. Третьего пути – не жертвенной гибели и не пошлого наслаждения – пути «тайной свободы» творчества и высокого мира с действительностью, гетевского или пушкинского, некрасовская школа не знает.
Первым плодотворным взаимодействием с Некрасовым поэзии совсем другого рода была, как заметил Г. А. Гуковский, поздняя лирика Тютчева (до Гуковского Тютчева и Некрасова принято было противопоставлять). О некрасовском интонировании, некрасовском «ты-рассказе» (чуждыми Тютчеву первой манеры) речь уже шла. Тютчевский эпизод дает увидеть, как нетривиально может быть усвоен опыт Некрасова, как преображается высокая архаическая традиция, принимая в себя демократическую «безжалостную искренность».
Ближайшая волна некрасовского влияния не дала слишком интересных результатов. В рамках 1870–1880-х годов, в эпоху торжества «реалистической поэзии» можно говорить не о влиянии, а об ученическом подражании Некрасову. Некрасовская школа (в узком смысле слова) была представлена тремя ветвями: крестьянскими поэтами (И. Никитин, И. Суриков, С. Дрожжин), «политическими поэтами» (или, на языке времени, «поэтами направления») народнической и революционно-демократической ориентации (П. Якубович, С. Синегуб, Н. Гербель и многие другие) и поэтами-сатириками, продолжающими «департаментского» Некрасова (Б. Алмазов, Д. Минаев и др.). В этих своих продолжателях Некрасов спускается в фольклор и в прикладную журнальную словесность. Темы и символы Некрасова (см. выше), библейский тон его политической мысли, музыка гнева, боли, властного призыва, тоскующего бессилья, которая звучит у Некрасова за каждым конкретным сюжетом, некрасовские жанры (стихотворный фельетон, надгробный плач, послания братьям), некрасовская (значительно упрощенная) риторика, наконец, версификационная техника – все это стало общим выразительным языком, в котором тонет личное авторство (ср. Отчего же мне снится порой, Будто стонет земля под ногами – А. Яхонтов; или: вьюга мне твой стон несет, Изнемогший в вековом томленье, Искушенный в вековом терпенье Мой родной, несчастный мой народ? – М. Михайлов; Голос земли убедительный – всевыносящий народ – Н. Клюев). Некрасовская школа, вероятно, осталась скорее общественно-историческим,
