голосом? Девушка была так интересна! Даже слезы не уродовали ее, и горе, казалось, лишь усиливало ее прелесть. Он обещал прислать исповедника в тот же вечер и попросил оставить адрес. Спутница девушки вручила ему карточку, и они обе удалились, многократно благословив доброту аббата. Амброзио проводил их глазами до двери часовни и лишь после этого рассмотрел карточку, на которой значилось:
«Донья Эльвира Дальфа, улица Сантьяго, четвертая дверь от дворца Альборнос».
Да, просительницей была Антония, и Леонелла ее сопровождала. Последняя согласилась идти с племянницей в аббатство не без уговоров: Амброзио внушал ей такой страх, что она не могла смотреть на него без дрожи. Страх победил даже ее природную словоохотливость, и в его присутствии она не издала ни звука.
Образ Антонии последовал за монахом до его кельи. Его обуревали новые ощущения, и он попытался понять, что их породило. Они были совершенно иными, чем чувство, вспыхнувшее в его сердце, когда Матильда впервые открыла ему свой пол и свою любовь.
Он не испытывал позывов похоти; сладострастные желания не взволновали его; жгучее воображение не создавало образов тех прелестей, которые скрывались под скромной вуалью. Напротив, сейчас он чувствовал нежность, восторг и уважение. Приятная тихая печаль наполнила его душу, и он не променял бы ее ни на какое буйство радости. Он не нуждался в общении, одиночество позволяло ему предаться милым видениям, грустным и утешительным; во всем огромном мире его привлекал один предмет: Антония.
– Счастливец тот, кому суждено привлечь сердце этой милой девушки! – воскликнул он в романтическом порыве. – Какая тонкость черт! Какое изящество форм! Как очаровательна робость невинности в ее взгляде! И как непохожа на дикий огонь страсти, горящий в глазах Матильды!.. Матильда пичкает меня наслаждением до тошноты, заманивает в свои объятия, подражает шлюхам и гордится своим распутством. Отвратительно! Знать бы ей, как могущественны чары скромности, как прочно привязывают они мужчину к трону красоты, – ни за что не отказалась бы она от них. Чего бы я не отдал, чтобы снять узы моих обетов и открыть свою любовь перед лицом неба и земли? Как тихо и безмятежно текли бы часы, дни, годы, в дружбе и уважении! Милостивый боже! Слушать этот нежный голос, иметь право помогать и принимать безыскусные слова ее благодарности! Разделять ее радость, когда она счастлива, поцелуями осушать слезы, когда печалится… Да! Если и бывает совершенное блаженство на земле, его узнает лишь тот, кто станет мужем этого ангела.
Пока фантазия рисовала эти образы, он ходил по келье весь взъерошенный. Глаза его уставились в пустоту, голова поникла на плечо, по щеке сползла слеза, потому что он понимал: этому счастью никогда не сбыться.
– Она потеряна для меня, – бормотал он, – жениться я не могу, а соблазнить такую невинность, обмануть такое доверие ко мне… Это было бы преступление, страшнейшее из всех бывших в мире! Не бойся, милое дитя! Я не поврежу твоей добродетели. Ни за какие индийские царства не допущу я, чтобы это чистое сердце познало муки раскаяния.
И снова бродил он из угла в угол, но тут взгляд его упал на ранее любимый образ Мадонны. Он с негодованием сорвал его со стены, швырнул на пол и оттолкнул ногой.
– Прочь, шлюха!
Несчастная Матильда! Ее любовник забыл, что только ради него она отказалась от пути добродетели; и не было у него иной причины презирать ее, кроме того, что она слишком сильно его любила.
Он опустился на стул у стола и увидел карточку с адресом Эльвиры. Он взял карточку и вспомнил, что обещал найти исповедника. Несколько минут он еще колебался; но власть Антонии над ним была уже так велика, что долго сопротивляться возникшей идее он не смог. Он решил пойти сам. Ему нетрудно было выйти из аббатства незамеченным: прикрыв голову капюшоном, он надеялся пройти по улицам неузнанным, а потом попросить домочадцев Эльвиры не разглашать его тайну, и тогда в Мадриде никто не узнал бы, что он нарушил свой обет никогда не выходить за стены аббатства.
Опасаться ему следовало только бдительности Матильды; но за обедом он сказал ей, что дела до конца дня задержат его в келье, и можно было не ожидать сцен ревности. Соответственно, в те часы, когда испанцы проводят сиесту дома, он рискнул выйти из аббатства через боковую дверь, ключ от которой был у него в распоряжении. Капюшон рясы он накинул на голову; улицы в эту жаркую пору были почти пусты; расспросив редких прохожих, монах отыскал улицу Сантьяго и благополучно добрался до дверей доньи Эльвиры. Он позвонил, его впустили и немедленно проводили в верхние покои.
Здесь риск разоблачения был наибольшим. Будь Леонелла дома, она сразу же опознала бы аббата и, при ее склонности к болтовне, не успокоилась бы, пока не раззвонила по всему Мадриду, что Амброзио покинул аббатство, чтобы навестить ее сестру.
В этом вопросе Фортуна по-дружески подсобила монаху. Возвратившись домой, Леонелла нашла письмо, извещавшее ее о смерти одного из кузенов, который завещал все свое небогатое имущество ей и Эльвире. Чтобы вступить в права наследования, она должна была безотлагательно выехать в Кордову. Ей не хотелось оставлять сестру в таком опасном состоянии, но Эльвира настояла на ее отъезде, понимая, что ради будущего дочери нельзя пренебрегать прибавлением средств, пусть даже небольшим.
Так Леонелла и уехала из Мадрида, искренне опечаленная болезнью сестры, однако она также не забыла испустить несколько вздохов в память о любезном, но ветреном доне Кристобале. Она была истово убеждена, что поначалу нанесла сокрушительный удар по его сердцу; но поскольку он так и не появился, предположила, что он прекратил ухаживания по причине ее низкого происхождения, зная, что иных отношений, кроме брака, она как поборница добродетели не допустит; а может, у капризного и переменчивого кавалера память о ее прелестях стерлась из-за появления более свежей красавицы. В любом случае она ужасно страдала и оповещала всех, кто по доброте душевной соглашался послушать, что безуспешно старается вырвать память о нем из своей тонкой, чувствительной души. Она напускала на себя вид тоскующей девственницы и доходила в этой роли до самых нелепых чудачеств: громко и тяжело вздыхала, прижимала руки к груди, произносила длинные монологи и всякий разговор сводила к рассуждению о некой покинутой деве, скончавшейся от разбитого сердца! Ежевечерне ее видели гуляющей по берегу речки при лунном свете; она твердила, будто страстно любит журчащие потоки и пение соловьев, вторящих любовным страданиям…
В таком настроении Леонелла отбыла из Мадрида. Эльвиру ее выходки выводили из терпения,
