ДВА ЯЗЫКАСлова Мишле подводят нас к довольно-таки трагическому моменту в русской истории. Признание французского писателя перекликается с рассказом русского романиста Н. Н. Златовратского, который примеривал на себя роль этнолога, отмечая при этом собственную неспособность понять родной язык, общую для всей русской элиты.
«Вот уже второй день, как у нас идет сход за сходом. Кто-то махает руками, нагибается всем туловищем, кричит что-то весьма убедительно, замолкает на несколько минут и потом опять принимается убеждать. Но вот вдруг ему возражают, возражают как-то все сразу, голоса подымаются выше и выше, кричат в полное горло . Вот уже идет третий сход, я напрягаю все внимание и только чуть-чуть начинаю понимать, в чем суть. Я нарочно не расспрашивал никого, о чем толкуют наши мужики. Мне хотелось непосредственно постигнуть суть деревенского схода и посмотреть, какой эффект производит он на свежего интеллигентного наблюдателя. Признаться сказать, мое положение было очень глупое. Воображаю, какое глупое выражение было и на моем лице, когда, после двух часов присутствия вблизи схода, я уходил совершенно отупелым, не имея сил связать ни одного ясного представления о происходившем. Между тем каждый из мужиков, несколько раз отрываясь от прений разными хозяйственными случайностями, вроде, например, того, что телка, задравши хвост, вырвется со двора – и оратор схватывает на половине своей блестящей речи кол и бросается загонять ее; или пузатый двухлетний сынишка ревет благим матом, теребя отца-оратора за порты – и оратор принужден произвесть родительское воздаяние, прежде чем окончить свою речь; несмотря на все это, несколько раз отрывающийся от прений оратор врывается в беседу вновь с ясным пониманием всего, что происходило без него. Вообще, эффект был поразительный. Целый час напряженного внимания, и в конце полное сознание, даже обидное сознание одного только, что, видя перед собой совершающийся жизненный процесс, вы лишены всякой возможности в нем участвовать. Эти люди – совсем другие люди, чем вы; эти речи стоят вне вашего постижения; из посылок делаются выводы, как раз противоположные тем, какие логически делаются в вашей собственной голове. Сто раз в продолжении часа ловишь ариаднину нить, думаешь – вот, начинаю понимать, и вдруг неожиданно кто-то вспоминает о тетке Нениле да дедушке Ермиле, которые когда-то были к этому вопросу прикосновенны – и вновь нить потеряна, и вновь все заволокло туманом. В особенности характерна была по своему поразительному эффекту последняя, четвертая, сходка . Тут собралась, кажется, вся деревня . Прения на сходке шли, брань крепчала все больше и больше. Старики, обыкновенно сидящие на завальне, и те поднялись все и, сердито стуча кулаками, как петухи налетели друг на друга . Ну, думаю, сейчас в колья .
Вдруг сходка смолкла; только слышались одинокие голоса, что-то больше ворчавшие про себя.
– Что же это? – в удивлении спросил я Алешку. – Кончили?
– Кончили!… Слава-то господи! Развязались с грехами.
– И решили уж?
– Решили!
– Да когда же?
– Вон – видишь, половина разошлась, половина – отдыхать уселась .
– Приходи, ваше благородие, мирское вино пить! – пригласил меня Алешка Собакин, уходя к компании .
Я продолжал прислушиваться . Мне припомнились слова батюшки: „Решили! Когда решили? Что решили? Вместо того чтобы «в колья», решили водку пить, что ли? Или решили общинные вопросы, те вопросы, которые волновали деревню в продолжение четырех сходов? Но где решили, как?“ – я в недоумении спрашивал себя. И я, так внимательно следивший за всеми сходами, так заинтересованный задачей – уловить до мельчайших подробностей явления общинной жизни в самом выразительном ее факторе – общинном сходе, я, к собственному стыду, должен был сознаться, что не понимаю ни вопросов, стоящих на очереди в общине, ни прений по поводу их, не смог даже уловить – когда и как эти вопросы были решены».
Так во второй половине XIX века горожанин, любитель народа, решивший узнать его поближе, на полутора страницах обрисовал всю драму русской интеллигенции, в том числе и ее революционного крыла.
НАРОДНИЧЕСТВОВ это время на другом конце европейского континента Александр Герцен, ставший свидетелем поражения французского пролетариата в июне 1848 года, писал, что речь идет не о временной неудаче, но о прекращении исторической динамики, присущей Западной Европе, динамики, основанной на синхронности развития экономики (капитализм), социальной сферы (формирование классов) и политики (борьба рабочих за социализм). Такой ему, как и Марксу, виделась динамика истории после Французской революции. Но в отличие от автора «Манифеста коммунистической партии» Герцен считал, что с этого момента история, благодаря включению в нее новых народов, пойдет по иному пути. Движение может быть асинхронным. Его конечной целью остается социализм, однако изменились участники исторического процесса и время их выхода на сцену. В России, где значительную часть населения составляло крестьянство, привыкшее жить общиной, новая динамика могла ускорить ход истории. Поэтому, по мысли Герцена, нужно не копировать социализм западного толка, но идти к нему, опираясь на специфически российские социальные структуры. Так родилось народничество. Но дальше Герцен не пошел. Конкретные условия, расстановка сил, орудия борьбы с деспотизмом – все это проанализировал уже не он, а Н. Г. Чернышевский, родоначальник радикальной оппозиции царизму. Придя к выводу, что в стране отсутствуют коллективные силы для борьбы с деспотизмом, убедившись в неспособности крестьянства стать тем социальным фундаментом, на котором можно построить будущее, он сформулировал проклятый вопрос, мучивший всех, кто желал покончить с самодержавием: Что делать? Полагая, что социальные условия и коллективные представления текущей политики обрекают на неудачу любую попытку перемен при жизни людей его поколения, он обратился к радикально настроенной молодежи с призывом воздержаться от действий, чем навлек на себя упреки со стороны Герцена и Огарева. От ареста он не скрывался. Александр II не смог простить ему его блестящий ум: в тридцать четыре года он за одно лишь сочинительство был осужден и на долгие годы отправлен на каторгу. Отбыв срок, он был вынужден почти все оставшиеся годы жить в далекой сибирской глуши, под надзором пьяных жандармов, которые забавы ради разбивали ему очки, лишая возможности читать. Радикальная молодежь, хоть и поклонялась Чернышевскому, пренебрегла его советом и искала способов действовать. Но что делать? Только крестьяне могли дать пример борьбы с властью: лидеры крестьянского сопротивления реформе не единожды обращались к мистификациям. В Бездне крестьянин Антон Петров «давал волю, землю, назначал начальствующих лиц», занимался перепиской с государем и всюду рассылал своих эмиссаров, призывая мужиков идти в село Бездну освобождать великого князя Константина Николаевича, которого господа содержат там закованным в кандалы. На призыв откликнулись около десяти тысяч крестьян. Небольшая часть революционного движения прибегла к той же тактике. В кружке Худякова и Ишутина безуспешно пытались выдать за правду рассказ о Всеевропейском революционном комитете, который будто бы руководил подготовкой революции на всем европейском континенте, призванной покончить с царями и императорами. Серьезно к их словам относились, похоже, только власти, о чем свидетельствуют переговоры по этому поводу между Александром II и Бисмарком. Революционная мистификация, связанная с фигурой Нечаева, впечатлила современников. Но в целом деятели русского революционного движения безоговорочно осуждали такие методы и боролись с ними.
