В этот день группа офицеров, пытаясь совершить государственный переворот, вывела на Сенатскую площадь войска, ранее принесшие присягу Константину, под предлогом, что последнего собираются лишить престола. В числе этих офицеров были представители знатнейших фамилий, высокородные участники тайных обществ, молодые идеалисты. Из 121 человека, представшего перед судом по делу декабристов, большинству не исполнилось и тридцати, а самым старшим (двенадцати) было по 34 года. Они грезили о свободах, которые старшие из них (или их отцы) вкусили в Париже после победы над Наполеоном. Они вдохновлялись примером испанской революции, возмущались крепостным гнетом и с разочарованием наблюдали за сворачиванием реформ Александра. Воспетые Пушкиным (он дружил со многими из них), ставшие кумиром для Герцена и нескольких поколений российской интеллигенции, они навлекли на себя суровую кару: пятеро были повешены, остальные сосланы в Сибирь, куда за ними последовали жены. Декабристы вошли в историю как герои-одиночки.
Поэт Рылеев, Каховский, готовивший Николаю судьбу Людовика XVI, республиканец Муравьев-Апостол, ненавидевший крепостничество, юный Бестужев-Рюмин (23 года) и тридцатитрехлетний «старик Пестель» были приговорены к четвертованию, которое высочайшей милостью заменили повешением. Первые три сорвались – не выдержали веревки – и упали в яму под виселицей: их пришлось извлекать оттуда и менять веревки. Но поскольку запасных не было, а лавки еще были закрыты, потребовалось какое-то время, чтобы повторить процедуру. Вопреки негласному запрету, их повесили во второй раз. Простые солдаты, последовавшие за декабристами, были приговорены к прохождению через строй и гибли под ударами шпицрутенов.
С первых своих шагов революционное движение – оппозиция царю – не могла не быть революционной (иных вариантов просто не существовало) и осознавало свою оторванность от народа, боясь как огня пугачевщины и категорически не приемля террор, который был развязан мятежниками против дворянства. Вместе с тем Пугачев и его феноменальное движение привлекли к себе несколько десятков тысяч человек. Пример Пугачева подчеркивал глубокое одиночество революционеров, которые, независимо от принадлежности к аристократам или простолюдинам, были «господами» в глазах того самого народа, который они желали освободить. Пугачева казнили, но перед этим неграмотный казак-старовер успел напустить страху на царский двор и разбудить значительную часть крестьянства, казачества, национальных меньшинств… В этом смысле самозванство доказало свою эффективность. Справедливости ради отметим выступления Семеновского и Полтавского полков (первое до декабристов, второе – после), которые поднялись против царизма ради идеалов свободы, не прикрываясь именем «альтернативного» царя. Однако декабристы, первыми вступившие в политическую борьбу с самодержавием, невзирая на высокомерное отношение этих блестяще образованных молодых аристократов к «наивности мужиков», позаимствовали у самозванцев их лозунг о «добром царе», превратив излюбленное и испытанное оружие народа в мистификацию. Современная политика и традиционная апелляция к доброму царю тесно переплетены в рассказе Каховского: «Несправедливо говорили, будто бы при восстании 14 декабря кричали: „Да здравствует конституция“ и будто народ спрашивал: „Что такое Конституция? Не жена ли его высочества цесаревича?“ Это забавная выдумка. Мы очень знали (так в тексте. — К. И.) бы заменить конституцию законом и имели слово, потрясающее сердца равно всех сословий в народе: Свобода! Но нами ничто не было провозглашаемо, кроме имени Константина».
В следующие годы декабристскую эстафету принял ряд офицерских и студенческих кружков, не прекративших использовать имя Константина в своих интересах. Московский кружок Николая Сунгурова, созданный в 1831 году, объединял сторонников принятия конституции, которая «ограничивала бы деспотизм властителей, даровала свободу гражданам, устанавливала равенство». Они надеялись возбудить брожение среди народа, эксплуатируя его веру в скорый приход Константина во главе сильной армии, посланной с тем, чтобы освободить крестьян от крепостной зависимости и добиться списания их долгов. Некоторые обвиняли Николая I в том, что он, «Гольштейн-Готторпский самозванец, бессовестно присвоил себе имя Романова»; тема немецкой крови русских императоров периодически всплывала с момента кончины Петра II, последнего прямого потомка Романовых по мужской линии. Отозвавшись насмешкой в стихах Рылеева («Царь наш – немец русский»), эта тема сопровождала становление славянофильства, запечатлена в стихах поэтов круга братьев Киреевских («Друзья, не русский нами правит, / Нормандец нам подаст закон, / Он Русь Святую так бесславит, / Как обесславлен теперь он»). В некоторых прокламациях тех лет царя именовали просто «немец».
ОТГОЛОСКИ ВОССТАНИЯ И НАРОДНАЯ МЫСЛЬРазговоры крестьян были похожи на речи декабристов. В одном селе Тамбовской губернии мужик заявил приходскому священнику: «У вас император Николай Павлович, который обманом взял престол у Константина Павловича, а у нас, у крестьян, императором Константин Павлович». Молва винила сенаторов в избрании Николая вместо Константина, поскольку Константин будто бы намеревался отменить крепостное право. Еще до официального сообщения о его смерти, последовавшей в 1831 году, пошли слухи, что он то ли заключен в Петропавловскую крепость, то ли бежал в Корею, Турцию или Францию.
Среди слухов о Константине историк найдет темы, свидетельствующие о стойкости народной памяти. Два источника позволяют ощутить отзвуки давних идей о том, что Россия – истинная, прямая наследница раннехристианских традиций и византийско-московской преемственности. Встревоженный отсутствием Константина на коронации Николая, крестьянин Герасков пытался добраться до Варшавы, дабы передать великому князю письмо, где Константин Павлович (который был бы первым обладателем подобного имени среди русских императоров, взойди он на престол), уподоблялся Константину Великому. Вторым источником служат слухи, засвидетельствованные Федоровым, дворовым человеком одного московского аристократа: Константин Павлович якобы отбыл в Царьград и Иерусалим, где обнаружил два письма с завещанием Павла I, согласно которым ему после смерти брата должны были достаться корона и императорская порфира. Молва утверждала также, что Россия будто бы разделена на четыре части, в каждой из которых свой царь. А у Павла I было как раз четыре сына. Возможно, конфликт Николая с Константином отзывался в коллективном воображаемом памятью о территориальной раздробленности, когда Русь состояла из отдельных княжеств, чьи властители, приходившиеся друг другу братьями, нередко враждовали. В перечне слухов, приведенном Федоровым, под номером 24 фигурирует история о скором возвращении Константина, который появится в форме солдата или унтер-офицера, что отсылает к практикам инверсии, а также к реальному эпизоду из жизни Петра Великого. Слух номер 35 (о том, что якобы планировалось эксгумировать останки Александра и произвести их осмотр всеми членами императорской семьи) звучал своеобразным эхом церемонии, устроенной в свое время Павлом I: в 1796 году, сразу после смерти Екатерины, он приказал выкопать прах отца и торжественно перезахоронить его, поставив во главе траурного кортежа, следовавшего за гробами обоих родителей, графа Орлова, экс-любовника Екатерины и одного из убийц Петра III. Ходил и такой слух: будто бы в 1831 году Константин не умер, а укрылся в Пруссии. Гравюра с его портретом, где на визе цензурного ведомства по ошибке проставили число, на два дня предшествовавшее действительной дате его смерти, возбудила толки о заговоре и убийстве. Чтобы пресечь их, двор приказал уничтожить все имевшиеся экземпляры гравюры. Однако в том же году появился лже-Константин. Несколько месяцев спустя, в 1832 году, бывший солдат Дранаев рассказывал в Вятской губернии, что встречался с Константином. Некто Зиновьев, уроженец Харькова, заявлял, что Константин и его жена воскресли. И наконец, столкнувшись в 1849 году со слухом о присутствии Константина в Москве, Николай I отдал «тайные» распоряжения.
