веке и старательно поддерживаемую выращиванием картофеля на поле барона. Славная девушка, была ли она более сильная, нежели глупая, или более глупая, нежели сильная? «Каменная голова, кобылья задница!» – кричал ей Франц, когда, помогая ему одеться, она допускала неловкость. Тогда на красноватом круглом лице Ильзы появлялось выражение притворной покорности, а может, просто испуга, но она не возмущалась, возможно, видя в грубых манерах мужчины подтверждение своих женских прав. Это было проблемой для Без-Двух: как я смогу залезть на бабу со своими культями и протезами? Кто еще меня захочет, кроме последнего отребья? Ильза, повинуясь ему, была исполнена материнской нежности, и Францу даже казалось, что глаза женщины увлажняются. Он выходил из себя: «Ну, нет, никаких чувств ко мне, или я тебе морду кулаком расквашу так, что будешь помнить!» Ильза, такая молчаливая, отвечала: «Я тебя вовсе не жалею!» (Она сказала – «жалею»… «А почему бы и нет?» – в отчаянии подумал инвалид.)
Франц пошел по улице Найденыша, то есть по тропе среди битых кирпичей. Ночь была безлунной, звезды скрывали облака, чьи очертания походили на карту передвижения войск. Земля фосфоресцировала. Постукивание костыля, палки и протеза сливалось с шумами, которыми полнилась безлюдная ночь. Падали одинокие камни. Шумы в ночном городе звучали как в лесу: они заполняли тишину долгими затухающими колебаниями. Ночные шумы в весеннем лесу складываются из шорохов полета птиц, криков животных, испускаемых во время охоты или просто от полноты жизни, звуков шагов ланей по одним им ведомым тропам, падения высохших ветвей, шелестения листьев на ветру… В это волшебство вносили свою малую лепту и дыхание растений, звездный свет, работа корней под землей, ток растительных соков. – Что ж ты, Без-Двух, вспомнил дикий лес, ковыляя по обломкам? Здесь же воняет, особенно семейство беженцев, спящих внизу, если это только можно назвать сном, лучше сказать – загниванием… Резкий контраст запахов заставил инвалида принюхаться. Он шел вдоль расчищенного пустыря, там, где раньше была аптека барышень Хан-Зиммельхольц «Душистые травы». Одна из барышень, возможно, жива, если только сумела обойтись без своей сестры, сиамских кошек, горшков с цветами в витрине; от другой остались лишь внутренности, почерневшие от кислот, эссенций, настоек и прочего. Все странные товары, которые хранят в своих кладовых аптекари, разлились, воспламенились, с шипением пожирая все, что могли, в частности, девственное и свежее чрево фройлейн Мицци. Омытые останки (ибо это произошло в те далекие дни, когда чистильщики еще были на высоте своего дела и получали необходимые материалы) испускали стойкую, ядовитую вонь. Интересные вещи держали в кладовой эти честные барышни, «чтоб кубышка потолстела, потолстела, потолстела», саркастически пропел Франц. И засмеялся, взобравшись на кучу обломков, на пару метров возвышающуюся над окружающим неземным ландшафтом, рассмеялся, вспомнив собрание, посвященное распределению припасов в военное время на Высших Курсах Трудовой Адаптации Инвалидов Войны, обязательную лекцию по геополитической экономике или экономической геополитике, короче, какой-то очередной обман, где одноруким обещали господство над миром как раз в тот момент, когда непобедимая армия, вместо того, чтобы взять Суэц, терпела удары под Эль-Аламейном… Согласно теории: деды экономили, отцы экономили. «Бережливость – сила наций», – сказал Великий Экономист. Барышни Хан-Зиммельхольц бережливы. Элитная дивизия марширует парадным шагом; барышни Хан-Зиммельхольц, проникнутые патриотизмом и экономией, раздают бутерброды и всякие мелочи дивизионным молодцам; на другой день они на несколько пфеннингов поднимают цены на духи, которые работницы покупают, прежде чем лечь в постель с выздоравливающими отпускниками… Этот молодой военный получил орден как раз за то, что разрушил такую же точно лавочку в Варшаве, принадлежавшую каким-нибудь барышням Ханковским-Зиммельковским. И вот прямое попадание бомбочки из США: никаких больше накоплений, экономных барышень, явных и тайных запасов! Фокусник с ученой мордой достает из цилиндра веселого монстрика с черепом вместо головы и семью мягкими лапками, представляя его публике: Herr Geopolitik! Публика, продолжающая делать накопления, аплодирует…
Франц тихо смеялся и даже хотел хлопнуть в ладоши: но для этого понадобилось бы две руки. Он яростно, но осторожно стукнул палкой по земле. Люди безумны, Франц! Пока не все разрушено, потому что кое-что осталось, профессор-фокусник, вероятно, продолжает читать свою лекцию, потому что люди в подвалах еще живут, потому что я здесь, на этом спектакле. Земля молчит, звуки боя удалились. Проклятие, это еще не конец!
Краем глаза Франц заметил человека, похожего на большую летучую мышь, спрыгнувшего между двумя стенами. Существо на четырех ногах, нечто среднее между медведем, свиньей, собакой и бандитом, пронеслось по земле, остановилось, принюхавшись, странно дернулось всем телом, исчезло… «Ах, ах! Геополитика, мой друг, геополитика! Куда ты идешь, я знаю: навстречу пуле в задницу. Хотел бы я знать, откуда ты идешь, из Боснии, Поволжья, Нормандии, Зеландии или из Нойкельна, как я? Беглец, грабитель, дезертир, парашютист, Черный Фронт, Бледный Фронт, сме-сме-смертная казнь, мой друг. Если я на тебя донесу, твои товарищи со мной рассчитаются. Если через десять минут мы столкнемся нос к носу, то в живых останется кто-то один…» Франц не знал, как поступить. А главное, зачем это знать?
Прежде чем отправиться следом за звериной тенью, он еще немного посидел, прислушиваясь к дыханию Альтштадта. Рушились куски карнизов, вызывая небольшие лавины. Хлопала на ветру дверь в никуда. Слышался звон разбитого стекла, пение петуха. Где-то с металлическим лязгом проехала танковая колонна. От одного созвездия к другому пронеслись два приглушенных свистка, затем их поглотило облако, похожее на огромную рыбину. Заплакал ребенок, где? Франц заглянул в трещину в стене и увидел седую женщину, лежа читавшую книгу в черном переплете, несомненно, Евангелие. Чем она освещала ее, ведьма? Франц приложил губы к трещине и загробным голосом выразительно произнес: «Господь хранит нас!», – а затем снова посмотрел. Старуха улыбалась, кивая головой, их взгляды встретились, но видеть калеку она не могла и, наверно, вообразила, что это Глас Божий с неба в последней ночи! Францу захотелось обматерить ее, но это было лишь слабым, ленивым поползновением.
Перед канализационным люком, в котором исчез четырехлапый человек, он заколебался. Лестница искривилась, спуститься по ней бесшумно не представлялось возможным. Этот люк должен сообщаться со старыми подвалами кафе; некоторые из них, считающиеся недоступными, несомненно, были обитаемы. И Франц нашел дорогу. Он двигался с ловкостью паука. Выбрался в туннель, усеянный острыми камнями, время от времени освещая себе путь фонариком. По дороге лучик света упал на гнездо белых червей, копошащихся в чем-то синюшно-клейком. Он обрадовался, что не задел это рукой, хоть и в перчатке. Больше ничего не увидишь, если захочешь устроить себе одинокую прогулку под кладбищем. В тот момент, когда, опасаясь
