хоть буржуазного авангардизма. И наоборот. Превратиться в грозу цензоров и аналитиков спецслужб. Или – в кладезь успеха издателей и хозяев журналов. В его текстах всегда будет то, что они упустят.
Чтоб не трусить этого, он будет пить. И нести такое, за что добропорядочная публика проклянет его по обе стороны железного занавеса. А прочая – прославит.
А проспавшись он напишет такое… И в героях этого его друзья узнают себя прошлых и нынешних. Таких, что кто-то усомнится: а подавать ли ему теперь руку?
Но при этом он будет коммерческим автором блистательных заказных поделок. Что ж, в своем последнем романе Серж обсуждает и такой вариант. И не осуждает его. А просто к нему не готов. Не только потому, что тогда пришлось бы отказаться от титула, присвоенного ему другом – именитым испанским мятежником Хулианом Горкиным: вечный скиталец в поисках идеала. Но и потому, что нельзя было бы сохранить беспристрастность – остаться тем, кого Серж больше всего ценит в прозаике – свидетелем эпохи.
Но конец 1940-х оставляет ему горький выбор: либо – так; либо, следом за героем своего романа, спросить: «чью бы жизнь с удовольствием отдать за окурок»? И не увидеть вокруг никого, кроме себя. И тех, кто еще дороже.
Так что пусть он приходит – тайный посланец Партии. С ледорубом, удавкой и ядом. Автор готов. Ему бы только дописать до конца. И он – дописывает.
И этим – доказывает, вовсе к тому не стремясь, что верность идеалам и участие в политике не исключают ни талант, ни труд художника, но дополняют друг друга.
Как бы это ни печалило сторонников политически неангажированной литературы, часто ангажированные авторы создают образцы высокой прозы и поэзии.
Без сомнения, в их числе Виктор Серж. Как и всю жизнь с ранней бельгийской юности, и в Мексике он – поэт. До последних минут. В самом прямом смысле слова.
14 ноября 1947 года он несет сыну-художнику новые стихи. Не застает дома и послылает по почте. А через пару часов умирает в такси.
Владимир узнает об этом ночью. Спешит в полицию и видит: вот он – на столе. Его поражают башмаки отца: чистые, но – с худыми подошвами.
На лице писателя посмертная маска. Художнику доступны лишь руки. Их он и рисует.
А вскоре по почте приходят стихи. С названием «Руки».
И с ними – новое свидетельство неумолимости.
Не боясь, что это собьет ритм моего текста, скажу: цитирую их фрагмент (как и фрагмент «Задыхающегося») по сборнику «Сопротивление» (СМИ, 2015). И завершаю.
…вены на висках казненных на электрическом стуле
вскипают как сгустки бунтующей крови
под кожей, блестящей от пота,
который страшнее пота распятого Христа.
<…>
Я, изведавший пытки, ты, изведавший пытки,
мы всё же должны суметь, друг ради друга,
с одного конца времени в другой
бросить в неумолимое равновесие вселенной
хотя бы хрупкую мысль, знак, строку,
возможно, она не имела бы сути, свечения,
но она была бы!
Дмитрий Петров
Примечания
1
Да, сэр… В три сорок я получил для вас телеграмму… Да, сэр… (англ.)
2
Писем нет? – Нет, сэр. Не желаете ли, как вчера, ужин в номер? (англ.)
3
Нет… Я отправляюсь в Табарен. – Желаю удачи. (англ.)
4
Анахронизм автора – действие происходит в 1942 году. Советский поэт И. Уткин, чье стихотворение «Слово Есенину» цитируют герои, погиб в 1944 году, возвращаясь с фронта. – Прим. перев.
5
Свинины с фасолью (англ.)
6
Очень хорошо (нем.)
7
Принятие желаемого за действительное (англ.)
8
Дальние края (нем.)
9
Строки из стихотворения Ф. И. Тютчева (1803–1873) «Silentium!». – Прим. перев.
10
Жизненный путь (лат.)
11
Говорите по-французски? (англ.)
12
Немного (англ.)
13
Что за женщина! (англ.)
14
В легком темпе (итал.)
15
Смертный путь (нем.)
16
Трущоб (англ.)
17
Французский военнопленный (англ.)
18
Здесь: Подполье (англ.)
19
Здесь: старина (англ.)
20
Француз (нем.)
21
Хорошо, хорошо (исп.)
22
Правда? (исп.)
23
Добрый вечер (исп.)
24
Хорошо, хорошо (англ.)
25
Спасибо (исп.)
26
Старина (англ.)
27
Пресвятая Дева, пречистая Дева (исп.)
28
Культурный (исп.)
