победители, которые придут на следующей неделе – или раньше – будут такими же. Они раздвинут тебе ноги и грубо лягут на тебя. В нас выходит на первый план наш предок-примат. Не лучше ли сжать немного, чуть сильнее, вот так, руки вокруг твоей шеи? А потом я смог бы убить себя, ты бы меня освободила. Нет, я хочу видеть мир, я сильный. Обычно ничего не видишь, не знаешь, не чувствуешь… Довольно.
Бригитта сказала:
– Это хорошо, хорошо, твои руки на моей шее… Сожми их. Руки мужчины разжались… Я не люблю больше ничего в мире, только сон, сон в теплой траве под яблоней в цвету, поэзия кино. Что я делаю? Она, наверно, больна, наплевать. Она потеряла рассудок, шок, шизофрения? Континенты лишились разума, цивилизация страдает шизофренией. Небо расколется, ничего не останется от нас, от этой безумной комнаты, подвешенной над лестницей среди дома мертвецов, от этой свечи над нашими трупами. Святые были как ты, Бригитта, святых мучили, это непреложное требование времени. Латинская цивилизация. Цицерон. Мозг надо заставить замолчать. Мы будем счастливы как животные в яме, за десять минут до того, как задохнемся или будем раздавленными… Война – это немыслимое уничтожение невинных тварей… Блаженны нищие духом, ибо их будет царствие небесное… Проклятие! Как заставить мозг замолчать? Мы еще живы, завтра все будет кончено. Ничего не будет кончено…
– Бригитта, я хочу пить.
– У меня есть дезинфицированная вода.
Она подала ему воду, покачивающуюся в хрустальном бокале с монограммой… «Ваша монограмма?» «Да», – сказала она, но это были переплетенные буквы «N» под короной… По привычке он разложил под рукой оружие, заряженный револьвер, кинжал, чтобы успеть схватить их не глядя; поправил эластичный бинт, прикрывающий рану на левой ноге. Его белье было грязным, он полностью разделся, довольный, что может спать нагим впервые за много недель. Нагой человек свободен, он наслаждается покоем безоружности. Освобождаясь от грязной униформы, освобождаешься от силы и принуждения, перестаешь быть опасным автоматом, истерзанным страхом и хитростью, мелким страхом неприятностей, большим страхом… Он рассеянно смотрел на Бригитту в белой ночной сорочке. Прикосновение прохладного шелка показалось ему более волнующим, чем худое, теплое и все же холодное тело, прижавшееся к нему. Плоть вызывает жалость, шелк роскошен. Крысы начали, а может, продолжили шуршать под полом. Среди развалин шныряют миллионы крыс. Их род переживет род человеческий… Гюнтер лег на спину, Бригитта свернулась клубком, положив голову ему на плечо; от нее пахло духами… Шелк, плоть, вербена, крысы, запах погасшей свечи, ночной свет, проникающий через змеевидную трещину, заканчивающуюся треугольной дырой под потолком… Ему хотелось желать эту женщину, но груз инерции отчаяния парализовал его. Не осталось ничего естественного в этом мире, кроме насилия на гумне сожженной фермы. Худая темноволосая словенка пряталась под старой мешковиной, детская хитрость! Она открыла рот, чтобы закричать, но не крикнула, потому что женщины внизу уже кричали… Я не был похож на убийцу, я боялся себя самого, я хотел лишь почувствовать себя живым, утолить жажду, избавиться от неотступных мыслей о смерти, боялся причинить боль этой девочке… Он легко коснулся грудей Бригитты, похудевших, опавших, как груди той словенки, как сосцы бродячих собак… В разрушенных городах одичавшие животные сбиваются в стаи, этих собак убивают идиоты в повязках… Собаки учатся узнавать идиотов в повязках, они бегут при их появлении, как еврейские дети… Те убивают и еврейских детей…
Отдаленная автоматная очередь затихла вдали. Патрули убивали людей-собак, крыс.
И Гюнтер ясно вспомнил ту Бригитту, которой принес письма в цветущий город: аллея каштанов, сад перед домом, окна с мелким переплетом, увитые плющом, фортепьяно, молодая женщина с неясной улыбкой, легкая среди предметов, узнаваемая, знакомая по рассказам друга Бригитта. «Я здесь ради того, кого больше нет, Бригитта…» Так к нему вернулась чистота, мужество, спокойствие…
Свет проникал в комнату. Он уже был одет, когда Бригитта, затрепетав, открыла глаза.
– Мне вдруг стало холодно. Ты уже уходишь?
Он украдкой поцеловал ее в лоб.
– Я вернусь. Спите.
– Да, я буду спать. Закрой хорошенько дверь. Возвращайся.
Несколько часов спустя Бригитта не знала, было ли явью или сном произошедшее ночью. Но она думала: «Может, у меня будет от него ребенок…»
* * *
Франц-Без-Двух занимал комнату на первом этаже, ставшую очень похожей на конюшню. Комод грозил вот-вот рухнуть в подвал. Чтобы попасть к себе, Францу надо было пройти через свинарник семьи Шульце; они лежали кучей и храпели. Франц грубо толкнул свою «балтийскую кобылу» Ильзу. «Помоги мне переодеться, королева…» Темнота не смущала их, к ней привыкаешь как крот… Он надел пальто, пролетарскую кепку, взял карманный фонарь, который берег (батареек больше не достать), пистолет оставил: за его ношение могут убить… «Пойду, подышу воздухом, это полезно для здоровья, поняла, дура?» «Да, Франц, повяжи платок…» Это внимание понравилось ему; он ласково взъерошил короткие растрепанные волосы Ильзы: хороший конский волос. И осторожно вылез через окно. «Шульце не стоит знать о моих ночных прогулках». «Балтийская кобыла» заснула тяжким сном.
«Нам обоим повезло, – думал Франц, – мне в том, что я ее подобрал, ей – что она встретилась на моем пути». Без него Ильза была бы теперь где-нибудь на дороге из Мекленбурга, в водовороте толпы, лишь подстилкой для солдат, охваченных паникой, готовых пуститься в бегство или дезертировать, для истощенных остарбайтеров или самых подозрительных мародеров; если только эсэсовцы, сочтя ее навскидку «венерической больной и безнадежно деморализованной», не покончили бы с ней, чтобы увеличить на одну стомиллиардную шансы спасения растерзанной бомбежками расы! Они такие, эти типы из зондеркоманд в красивой форме, лощеные, как на параде, предписания, мотоцикл, револьвер, винтовка, идеология, решимость, короче, за-ме-ча-тель-ны-е! (Кто из них, имеющие голову, переоделись в гражданское, объявили себя погибшими во время вчерашних беспорядков, обзавелись документами на чужое имя; самые хитрые носили в правом кармане справку об освобождении из концлагеря…) История Ильзы могла бы растрогать душу – в то время, когда о душе часто вспоминают, когда ее можно растрогать, расплавить как песчаник при высокой температуре.
1. Муж, с почестями похороненный в Моздоке, на вершинах Кавказа.
2. Любовник, беглый военнопленный-француз; она старалась хорошо кормить его. Неблагодарный.
3. Родители, последняя лошадь, два малыша, затерявшиеся где-то между Одером и Эльбой, на территории, занятой русскими.
4. Опыт вспомогательной, в нарушение правил, службы в пехоте…
Все слезы иссохли на бивуаках без огня в моторизованной, но полностью лишенной средств передвижения роте; Ильза сохранила бессловесную силу кобылицы, чистоплотность крестьянки, привыкшей к ледяной воде Шпирдингзее, тишину вековых елей, покорность судьбе, навязанную мазурским земледельцам Меченосцами в XIII
