Но когда правду хотят подавить силой, она отстаивает себя хитростью.Закройте ей рот днем, и она заговорит ночью. Уже наутро после оглашения грамотыо награде находят на рыночной площади афишки с именами убийц, а одну такуюафишку кто-то даже умудрился прибить к воротам Холируда, королевского замка. Влистках открыто называются Босуэл и Джеймс Балфур, его пособник, а также слугикоролевы – Бастьен и Джузеппе Риччо; на других афишках стоят и другие имена. Нов каждой неизменно повторяются все те же два имени: Босуэл и Балфур, Балфур иБосуэл.
Если бы чувствами Марии Стюарт не владел демон, если бы ее разум исоображение не были затоплены грозовой страстью, если бы ее воля не была вподчинении, ей, раз уж голос народа прозвучал так явственно, оставалось одно:отречься от Босуэла. Ей надо было, сохранись в ее затуманенной душе хоть искраблагоразумия, решительно от него отмежеваться. Надо было прекратить с нимвсякое общение, доколе с помощью искусных маневров его невиновность не будетудостоверена «официально», после чего под благовидным предлогом удалить его отдвора. И только одного не следовало ей делать: допускать, чтобы человек,которого чуть ли не вся улица открыто и про себя называет убийцею короля, еесупруга, чтобы этот человек заправлял в шотландском королевском доме, и, уж вовсяком случае, не следовало допускать, чтобы тот, кого общественное мнениезаклеймило как вожака преступной шайки, возглавил следствие против «неведомыхзлодеев». Но что того хуже и нелепее: на афишках рядом с именами Босуэла иБалфура в качестве их пособников назывались двое слуг Марии Стюарт – Бастьен иДжузеппе Риччо, братья Давида. Что же должна была сделать Мария Стюарт в первуюголову? Разумеется, предать суду людей, обвиняемых народной молвой. А вместоэтого – и тут недальновидность граничит с безумием и самообвинением – она тайноотпускает обоих со своей службы, их снабжают, паспортами и срочно контрабандоюпереправляют за границу. Словом, она поступает не так, как диктуют закон ичесть, а наоборот: чем выдать суду заподозренных, содействует их побегу и какукрывательница сама себя сажает на скамью подсудимых. Но этим не исчерпываетсяее самоубийственное безумие! Достаточно сказать, что ни одна душа в эти дни невидела на ее глазах ни слезинки; не уединяется она и в свою опочивальню – насорок дней в одежде скорби (le deuil blanc), хотя на этот раз у нее во сто кратбольше оснований облечься в траур, а, едва выждав неделю, покидает Холируд иотправляется гостить в замок лорда Сетона. Даже простую видимость придворноготраура не соблюдает эта вдова, а главное, верх провокации – это ли не вызов,брошенный всему свету! – в Сетоне она принимает посетителя – и кого же? Да всетого же Джеймса Босуэла, чье изображение с подписью «цареубийца» раздают в этидни на улицах Эдинбурга.
Но Шотландия не весь мир, и если лорды, у которых совесть нечиста, еслизапуганные обыватели помалкивают с опаской, делая вид, будто вместе с прахомкороля погребен и всякий интерес к преступлению, то при дворах Лондона, Парижаи Мадрида не так равнодушно взирают на ужасное убийство. Для Шотландии Дарнлейбыл чужак, и, когда он всем опостылел, его обычным способом убрали с дороги;иначе смотрят на Дарнлея при европейских дворах: для них он король, помазанникбожий, один из их августейшей семьи, одного с ними неприкосновенного сана, апотому его дело – их кровное дело. Разумеется, никто здесь не верит лживомусообщению: вся Европа с первой же минуты считает Босуэла зачинщиком убийства, аМарию Стюарт – его поверенной; даже папа и его легат в гневе обличаютослепленную женщину. Но не самый факт убийства занимает и волнует иноземныхгосударей. В тот век не слишком считались с моралью и не так уж щепетильнооберегали человеческую жизнь. Со времен Макиавелли на политическое убийство влюбом европейском государстве смотрят сквозь пальцы[53], подобные примеры найдутся чуть ли не у каждой правящейдинастии. Генрих VIII не стеснялся в средствах, когда ему нужно было избавитьсяот своих жен; Филиппу II было бы крайне неприятно отвечать на вопросы по поводуубийства его собственного сына, дона Карлоса[54]; семейство Борджиа[55]нев последнюю очередь обязано своей темной славой знаменитым ядам. Вся разница втом, что каждый государь, кто бы он ни был, страшится навлечь на себя хотя бымалейшее подозрение в соучастии: преступления совершают другие, их же рукиостаются чисты. Единственное, чего ждут от Марии Стюарт, – это хотя бывидимости самооправдания, и что пуще всего досаждает всем – это ее нелепаябезучастность! С удивлением, а затем и с досадою взирают иноземные государи насвою неразумную, ослепленную сестру, которая и пальцем не шевельнет, чтобыснять с себя подозрение; чем, как это обычно делается, распорядиться повеситьили четвертовать одного-двух мелких людишек, она забавляется игрой в мяч,избирая товарищем своих развлечений все того же архипреступника Босуэла. Сискренним волнением докладывает Марии Стюарт ее верный посланник в Париже онеблагоприятном впечатлении, какое производит ее пассивность: «Здесь на Васклевещут, изображая Вас первопричиною преступления; говорят даже, будто оносовершено по Вашему приказу». И с прямотою, которая на все времена делает емучесть, отважный служитель церкви заявляет своей королеве, что если онарешительно и бесповоротно не искупит свой грех, «то лучше было бы для Васлишиться жизни и всего, чем Вы владеете».
Таковы ясные слова друга. Когда бы эта потерянная душа сохранила хотькрупицу разума, хоть искру воли, она воспрянула бы и взяла себя в руки. Ещенастоятельнее звучит соболезнующее письмо Елизаветы. Удивительное стечениеобстоятельств: ни одна женщина, ни один человек на земле не могли бы так понятьМарию Стюарт в этот страшный час, после ужаснейшего свершения всей ее жизни,как та, что искони была ее злейшей противницей. Елизавета, должно быть, виделасебя в этом деянии, как в зеркале; ведь и она была когда-то в таком положении,и на нее пало ужасное и, по-видимому, столь же оправданное подозрение в порусамого пламенного увлечения ее Дадлеем-Лестером. Как здесь – супруг, так там напути любовников стояла супруга, которую нужно было устранить, чтобы открыть имдорогу к венцу; с ведома Елизаветы или нет свершилось ужасное – мир никогда неузнает, но только однажды утром Эйми Робсарт, жену Роберта Дадлея, нашли убитойтак же, как в случае Дарнлея, «неведомыми убийцами». И тотчас же все взгляды,обвиняя, обратились на Елизавету, как теперь – на Марию Стюарт; да и сама МарияСтюарт, в то время еще королева. Французская, легкомысленно иронизировала надсвоей кузиной, говоря, что та намерена «выйти за своего шталмейстера (master ofthe horses), который к тому и женоубийца». Так же как сейчас в Босуэле, весьмир видел тогда в Лестере убийцу, а в королеве его пособницу. Воспоминания опережитых потрясениях и сделали Елизавету в этом случае лучшей и подлинноискренней советчицей данной ей роком сестры. Ибо мудро и мужественнопоступила, тогда Елизавета, спасая свою честь: она назначила расследование,безуспешное, конечно, но все же расследование. А главное, она обрезала крыльямолве, отказавшись от заветного своего желания – брака с Лестером, который такочевидно для всех запутался. Убийство, таким образом, потеряло всякую связь сее особой; и этой же тактики советует Елизавета придерживаться МарииСтюарт.
