Но я, к сожалению, взрослый человек, поэтому пересиливаю холодящий спину ужас и выхожу из машины навстречу подруге.
Бывшей, видимо.
Бывшей же, да?
Полина останаливается в нескольких шагах, пристально меня разглядывая.
Словно заново знакомясь. Не как с Ланой — давней подругой, с которой было выпито много литров всякого горючего и с пузыриками, оплакано немало мужиков, мелодрам, смертей книжных героев и порванных колготок и оборжано того же самого — еще больше.
А как с любовницей своего мужа.
Бывшего.
С прошлого понедельника — окончательно бывшего.
С новым заявлением в загс мы пока не торопимся, переживая мгновения звенящей тишины после сошедшей на нас всех лавины.
Да и зачем?
Никого еще этот штамп не спас, нам ли не знать.
Мы друг у друга есть и без него.
Полина выглядит неплохо. Я бы рискнула сказать, что все произошедшее даже пошло ей на пользу. Она резко перестала одеваться как Жаклин Кеннеди и перешла на стиль богатых эко-активисток. Светлая просторная одежда, обувь без каблуков, натуральные материалы.
Женщина без возраста — и, кажется, следующие двадцать лет намеревается такой оставаться.
На одно мгновение я чувствую знакомый укол зависти — кажется, я вечно отстаю от моды, и даже Германа завела на десять лет позже положенного, когда по-настоящему стильная Полина сменила область интересов.
Эта слегка абсурдная мысль и помогает мне преодолеть несколько шагов между нами, не сутулясь от неловкости и чувства вины.
— Пойдем в кафе посидим, — машет Полина в сторону вывески на фасаде. — На улице как-то слишком прохладно.
Значит, разговор будет долгим.
Что ж, однажды он должен был случиться.
Прячу глаза, листая меню.
Кафе уютное, стулья удобные, музыка негромкая, персонал вообще незаметный, и мы устраиваемся подальше от входа, спрятавшись за араукарией в высоком горшке.
Но я не нахожу себе места, еложу на сиденье и мне физически сложно дается каждый жест и каждое слово. Даже выговорить: «Капучино и шоколадный торт, пожалуйста». Даже отдать официантке меню — я чуть не роняю тяжеленькую папку.
Ощущаю себя словно в каком-нибудь японском шоу, где участники в облегающих костюмах ползут по скользкой горке, а со всех сторон в них то летят мячи, то выдвигаются из стен тараны, то внезапно проваливаются целые секции этой горки.
Причем видно это только мне.
А для Полины, стоящей на вершине, я выгляжу, как человек, который на пустом месте поправляет волосы, кусает губы, переставляет по столу салфетницу и сахарницу, почесывается и то открывает, то закрывает рот.
— Лан, успокойся, не держу я зла, — говорит она через пару минут наблюдения за моими нервными подергиваниями. — Я же понимаю, что если не ты — так другая.
И разом проходит мой нервный тик. Будто теплой водой смывает. Я вежливо улыбаюсь официантке, ставящей передо мной чашку с молочной пеной, поверх которой корицей нарисована картинка — пальмы и солнышко. В ноябре самое то.
— Если бы не я, — говорю я Полине, вскидывая на нее глаза и больше уже не отводя взгляда. — Другой бы не было.
— Откуда ты знаешь? — усмехается она, смахивая челку с лица.
У нее безумно красивая прическа, и мне хочется сказать ей об этом, как раньше. Такое стильное каре, ежеминутно меняющее форму. Каждый поворот головы заставляет волосы перетекать в новую стрижку — словно морские волны или песчаные дюны. И каждый раз эта новая форма — так же безупречна, как предыдущая.
Завораживает и восхищает.
Но я не уверена, что теперь имею право на комплименты. Да и будут ли они восприниматься так же, как раньше, без задних мыслей, без подозрений в заискивании?
— Знаю, — твердо говорю я.
— Кто-то из нас заблуждается, — она отпивает глоток своего эспрессо из маленькой черной чашечки. — Но ты своим утверждением не помогаешь себя обелить. Если я опять разозлюсь…
Ее пальцы напряженно стискивают крошечную чашечку, и я беру десертную ложку в инстинктивном порыве защититься.
— Разозлишься и набросишься на меня тут? — скрываю настоящий страх за нервным смешком. — Отпинаешь разлучницу, как положено?
— А вот сейчас реально обидно было! — говорит Полина, резко опуская чашечку на блюдце. — Ты меня считаешь такой вот бабой, которая сведенного со двора телка будет отбивать? Волосья тебе выдергивать, кислотой обливать, слабительного подсыпать? Что еще положено делать обиженным женам?
— Наори хотя бы, — наполовину в шутку, наполовину всерьез предлагаю я.
Полина качает головой:
— Я тебе прощу украденного мужа, но что ты считаешь меня подобной женщиной — никогда.
— Прости… — вздыхаю я. — На Германа же ты орала, а я чем хуже?
— Ты не заслужила! — отрезает она, и мне уже сложно понять, где мы с ней всерьез, где шутим, а где под видом шутки — снова всерьез.
Но это нормально. Вот как раз это для нас нормально — в отличие от натянутой беседы в начале. Мы словно по шагу нащупываем проход через болото друг к другу, выстраиваем разнесенную ураганом гать. Нескоро каждая из нас поверит твердости мостков под ногами.
Но нам это нужно.
Некоторое время пьем кофе в молчании. Я по крошечному кусочку ковыряю торт, который мне совершенно не хочется, но надо чем-то занять руки. Она едва касается губами густой черной смолы, которую почему-то называют кофе, а не «адске горькое месиво из глубин преисподней».
И следующее, что она мне говорит может прозвучать только между людьми, которые вопреки всему идут навстречу друг другу по едва наведенной переправе:
— Я бы никогда не подумала, что Герман человек, который будет изменять.
— Я тоже… — делюсь с ней еле слышно.
— Он выше уровня этих кобелей, которые сначала суют свой член в кого-то, а потом задумываются. Наоборот — уж он-то остановился бы в самый последний момент даже вдребезги пьяный и все хорошенько взвесил, — она качает головой, глядя в сторону.
— Так и было… — снова подтверждаю я.
Она бросает на меня молниеносный взгляд и на этот раз отпивает глоток кофе побольше.
— Взвесил. И все равно сделал… — на мгновение ее лицо искажается от горечи. — Что ж. Если бы он после этого остался со мной, было бы намного хуже. Зачем мне жить с человеком, который меня больше не любит? И которого… я не люблю.
Я резко втягиваю носом воздух. Все это время я ждала именно этого признания — теперь я это понимаю. Потому что представить себе, что это у меня забирают мужа, которого я все еще люблю — было невероятно больно. Особенно, если этот муж — Герман.
