о чём. Перед её сыном открывались две дороги: одна — полная душевного мира и спокойствия в лесной глуши, вдали от светского шума и суеты мирской, с тёмными людьми, зарабатывавшими в поте лица насущный хлеб, другая — полная опасностей и искушений, шума и блеска, с заманчивыми целями, изобилующая сильными ощущениями, горькими разочарованиями и душевными волнениями...
С такими способностями, как у Филиппа, сколько он может принести пользы родине! — проговорил вполголоса и как бы про себя Ветлов.
Лизавета за ним послала после отъезда Шуваловой; он, как всегда, немедленно явился на её зов, и она передала ему сделанное ей предложение.
День клонился к вечеру. Они сидели на дерновой скамейке в цветнике, у опушки роскошного парка, дремавшего в лучах заходящего солнца, совсем одни и в тишине, нарушавшейся только шелестом листьев да равномерным шумом капель, падающих из фонтана в окружавший его мраморный бассейн. Разговор их прерывался долгим молчанием, во время которого Лизавета молила Бога внушить ей решение согласно его святой воле, а Ветлов, по временам останавливая на ней полный страстной любви взгляд, которого она не замечала, спрашивал себя: неужели он и сегодня уедет в город, не высказав ей своей сердечной тайны, не узнав решения своей судьбы? Чего же ещё ждать? Должна же она наконец знать, что она для него и что от неё зависит сделать из жизни его рай или ад!
— Я себя спрашиваю: как решил бы этот вопрос Пётр Филиппыч? — сказала она наконец, поднимая на своего собеседника полный мучительного недоумения взгляд.
Мысли его так далеко отлетели от занимавшего её вопроса, что он не вдруг понял, о чём она говорит. Но она, не спуская с него глаз, ждала ответа, и после маленького колебания он заметил, что, как ему кажется, надо искать ответа на мучающий её вопрос в образе действий её покойного мужа.
— Ведь не остался же он в своём мирном убежище, когда убедился, что родина требует от него жертв, а бросился в самый омут мирских волнений...
— Так вы думаете, что я должна согласиться на предложение Воронцова? — продолжала она, не отводя от него ясного, полного дружеского доверия взгляда.
— Сами обсудите этот вопрос, Лизавета Касимовна, посоветуйтесь с Авдотьей Петровной, — сдержанно отвечал он, досадуя и на себя за бессилие сдерживать чувства, рвущиеся у него из души, и на неё за то, что она не угадывает эти чувства и оставляет его беспомощно биться с овладевшими всем его существом страстью и отчаяньем.
— Правда, надо прежде всего с нею посоветоваться, — согласилась Праксина. — Не забудьте ей сказать, — продолжала она после небольшого молчания, немного озадаченная его угрюмостью, — что я на этих днях непременно заеду домой, чтоб потолковать с нею о весьма для всех нас важном деле... Мне нечего вам говорить, что до поры до времени Филиппушка ничего не должен знать о предложении Иллариона Григорьевича. Зачем приводить его в волнение, когда, может быть, мы с матушкой не найдём возможным принять предложение Воронцовых, не правда ли?
С этими словами, чтоб разогнать мрачную думу, засевшую между его бровями и придававшую его доброму лицу угрюмый вид, она ласково дотронулась до его руки.
От этой ласки волнение его так усилилось, что у него перехватило дыхание; он не в силах был произнести ни слова и только низким наклоном головы ответил на её вопрос.
— Пётр Филиппыч желал, чтоб мы жили в лесу, — продолжала она думать вслух, стараясь не обращать внимания на перемену в состоянии своего молодого друга, — и, разумеется, он был прав, но я уверена, что он одобрил бы моё решение не покидать цесаревну, пока она в опасности, точно так же, как он, без сомнения, не захотел бы лишать сына случая получить блестящее воспитание, ведь когда он с вами говорил в последний раз, он не мог предвидеть, как сложатся обстоятельства... Вперёд никогда нельзя ничего загадывать, всё от Бога... Вот и ваша судьба, может быть, сложится совсем не так, как вы её наметили... теперь вам удобно заниматься нашими делами, потому что у вас у самих имение рядом с нашим, но мало ли что может случиться!
— Все мы под Богом ходим, Лизавета Касимовна, я могу умереть.
О, как хотелось бы ему в эту минуту, чтоб предположение его сбылось как можно скорее. Как тяжела и безотрадна казалась ему жизнь!
Она улыбнулась.
— Раньше, чем умереть, вы можете жениться, Иван Васильевич.
Не успели слова эти сорваться с её губ, как она в них раскаялась: в такое отчаяние напоминание о женитьбе его повергло.
— И вы мне это говорите! Вы! Вы! — вскричал он, вне себя от горестного волнения. — Ради самого Бога, никогда не думайте этого! Вы представить себе не можете, как мне больно, как оскорбительно именно от вас это слышать! — вскричал он так громко, что, испугавшись звука собственного голоса, внезапно смолк и закрыл вспыхнувшее лицо руками.
«Что это с ним и почему намёк на женитьбу приводит его в такое отчаяние?» — думала она.
И, вспомнив, что года два тому назад он отнёсся точно так же враждебно и к намёку её мужа на желание честной семьи с ним породниться, она пришла к такому заключению, что он, верно, влюблён безнадёжно в какую-нибудь женщину или девушку, которая не может сделаться его женой... Но в таком случае почему же он ей этого не скажет? Кажется, она своим доверием и дружбой заслужила его откровенность? Неужели страсть его так позорна, что ему даже и самому себе стыдно сознаваться в ней?
Ей было невыразимо его жаль. Он казался ей таким одиноким, беспомощным, и сознание, что ей утешить его нечем, что она даже и расспрашивать про его несчастье не имеет права, навевало на неё тоску.
В первый раз с тех пор, как они были знакомы, расстались они так холодно, точно в этот вечер между их душами воздвиглась внезапно какая-то таинственная мрачная преграда, заволакивающая туманом их дружбу.
Когда на другой день Лизавета приехала в дом у Вознесения, там не было Ветлова, а она была так уверена его встретить, что ей стало досадно, что он её не дождался. Точно он не знает, что ей трудно будет решить судьбу Филиппа без его участия! Неужели недостойная страсть повлияет на их отношения? Это было бы очень для неё печально: кроме него, у неё никого нет на свете. Старушка Лыткина
