ей не до чужих печалей, и мы находимся при ней не для того, чтоб смущать ей душу нашими страданиями, а чтоб по возможности её развлекать и успокаивать.
— Сам Господь вас нам послал, голубушка!
— Всё от Господа, — вымолвила Праксина.
Глаза её были сухи, и в её взгляде, кроме обычной задумчивости, ничего не выражалось.
Весь этот день Мавра Егоровна провела в Александровском у цесаревны, а Лизавета не выходила из своей комнаты, где в полнейшем одиночестве готовилась к новой своей жизни — вдовы казнённого за государственное преступление, при дворе опальной царской дочери, окружённой врагами, жаждущими её гибели.
Когда поздно вечером цесаревна вернулась в свой дворец, между вышедшими на крыльцо её встречать приближёнными стояла и Праксина, которая, по обыкновению, последовала за нею в её уборную, чтоб помочь ей раздеться. Вошла туда и Мавра Егоровна.
— Мы много говорили про тебя сегодня, тёзка, спасибо тебе за то, что покинуть нас не хочешь, — сказала Елисавета Петровна взволнованным голосом. — Я хочу тебе сделать предложение и была бы очень счастлива, если б ты его приняла...
— Приказывайте, ваше высочество: если я при вас остаюсь, то для того, чтоб исполнять ваши желания, — отвечала сдержанно Лизавета.
— Вот не согласишься ли ты взять к себе твоего мальчика и переехать с ним ко мне в Александровское? Мне там нужна домоправительница, и лучше тебя нам человека не найти. Шубин место это возлюбил и подолгу там живёт, да и самой мне там так привольно и хорошо, что век бы там жила, — прибавила она с улыбкой.
Праксину тронуло деликатное внимание цесаревны. Она поняла, как ей тяжело оставаться в городе, среди обстановки, в которой произошли последние события, с такими ужасными для неё и для её сына последствиями, и ей хотелось, удерживая её при себе, устроить существование её, по возможности если не отраднее, то, по крайней мере, спокойнее.
Она поцеловала её руку и отвечала, что будет жить и служить ей, где ей будет угодно, что же касается её сына, он у её приёмной матери, которую она ни за что не решится огорчить разлукой с ребёнком: он родился и вырос на её глазах, и она любит его, как родного внука.
— Делай как хочешь, мне только нужно, чтоб тебе получше жилось, тёзка, и поближе ко мне, — отвечала цесаревна, обнимая её.
Через несколько дней, повидавшись с Авдотьей Петровной с Филиппушкой и с Ветловым, которого она нашла в доме у Вознесения, откуда он в последнее время очень мало выходил, Лизавета переехала на постоянное житьё в Александровское, где страстно предалась занятиям по хозяйству.
Обстоятельства так складывались, что все приверженцы цесаревны, чувствуя на себе гнёт долгоруковской подозрительности, старались удаляться под разными, более или менее благовидными, предлогами от царского двора, и всё реже и реже можно было их встречать как в Лефортовском у царя, так и в Головкинском дворце у Долгоруковых. Избегали они также и частых встреч с той, которой были преданы, — с цесаревной, общество которой со дня на день становилось малочисленнее в городе, но зато в Александровском популярность её росла изо дня в день среди крестьянского населения, имевшего к ней свободный доступ, и у мелких помещиков, которых она принимала у себя с их жёнами и детьми, как радушная хозяйка одного с ними общественного положения.
И популярность эта начинала уже беспокоить Долгоруковых, не упускавших удобного случая наговаривать на неё царю так хитро и ехидно, что охлаждение между членами царской семьи не переставало усиливаться.
Так прошло лето. Цесаревнин сердечный друг Шубин успел за это время коротко узнать Праксину с сыном, который часто её навещал в сопровождении Ветлова, и тесно сблизиться с этими людьми. Полюбили и они его всей душой, жалея, что такой добрый и честный человек не способен играть более значительной роли в жизни своей царственной возлюбленной. Саму снисходительность, оказываемую ему Долгоруковыми, надо было приписать его скромному, лишённому честолюбия нраву: он казался им так ничтожен, что они его не опасались. Вкусы у него были простые, он любил природу, хозяйство и общество людей простого звания, и вообще он казался Лизавете недостойным того положения, до которого возвела его любовь цесаревны, но Праксина слишком хорошо знала жизнь своей госпожи, её страдания, беспомощность и одиночество, чтоб осуждать её за то, что она поддавалась недостойным её сана и высокого рождения слабостям.
В новом своём положении Лизавета нашла много отрады: здесь ей не надо было себя насиловать и притворяться перед чванными царедворцами, с которыми у неё было так мало общего и из которых она многих презирала всем сердцем; здесь ей можно было сближаться, не по обязанности, а по душевному влечению, с неиспорченными, простыми русскими людьми, и, что всего было для неё важнее, она здесь могла обрести самое себя, собрать душевные свойства, если не растерянные, то подавленные бессилием проявляться в противной их существу сфере. Здесь она могла заниматься своим сыном, изучать его характер и сердце, заставить его понять и полюбить её ещё сильнее и сознательнее прежнего, а также оценить благотворное на него влияние Ветлова, который усердно помогал ей направлять ум и сердце мальчика по пути, которому всю жизнь следовал его покойный отец.
Филиппу было десять лет, и благодаря исключительным обстоятельствам, в которых он рос, он был развит не по летам. Способности у него были блестящие, и тот старик, которому покойный отец поручил его учение, находил вместе с Ветловым, что жаль было бы не использовать этих способностей для более высокой цели, чем жизнь в лесной глуши, в заботах о несложном деревенском хозяйстве.
Того же мнения держалась и единственная оставшаяся у Лизаветы приятельница при дворе цесаревны — Мавра Егоровна, которая в один прекрасный день приехала в Александровское со следующим предложением.
Ростовский стольник и воевода Илларион Григорьевич Воронцов, человек большого ума и высокой добродетели, весьма ценимый цесаревной и к сыновьям которого — Михаилу и Роману Илларионовичам, состоящим при ней камер-пажами, она особенно благоволит, просил Мавру Егоровну Шувалову предложить Праксиной взять на своё попечение её сына.
— Мне кажется, что с вашей стороны было бы грешно не воспользоваться этим предложением, — продолжала Мавра Егоровна, немного смущённая молчанием своей слушательницы. — Воронцовы люди небогатые, но добродетели известной, пользуются полным доверием цесаревны и воспитали так хорошо своих старших сыновей, что для вашего мальчика великое было бы счастье воспитываться в такой семье.
Лизавета обещала подумать.
Да и было
