малоразговорчивый майор с холодным цепким взглядом, с которым почтительно разговаривал даже сам начальник штаба укрепрайона. Накрутов встретил проверяющих при полном параде, в начищенных до блеска хромовых сапогах. Начальство, выслушав рапорт командира батареи, доброжелательно жало ему руку. Майор, пропустив всех вперед, тоже пожал руку Накрутову, но, задержав ладонь комбата в своей жесткой сухощавой руке, представился:
— Майор Сухарев.
Накрутов невольно вздрогнул — до него просачивались слухи, что некий майор то ли из Смерша, то ли из контрразведки занимается личным составом укрепрайона.
— Это ваш отец застрелился в мае сорокового? — тихо спросил Сухарев.
У Накрутова, казалось, зашевелились волосы под фуражкой — этот факт своей биографии он скрыл даже при поступлении в военное училище, указав в анкете, что его отец умер.
Майор Сухарев, не давая опомниться, так же тихо спросил:
— Кто сообщил о нашем приезде? Фамилию?
— Филимонкин, — еле слышно произнес Накрутов, и липкий пот заструился у него по спине, стекая в кальсоны.
Майор Сухарев убрал, как показалось Накрутову, брезгливо руку и с безразличным выражением лица присоединился к группе приехавших офицеров.
— Лейтенант, показывай свое хозяйство, — окликнул оцепеневшего Накрутова командир полка…
Сержант Соловьев добросовестно исполнил первую часть приказа — во главе расчета пробежал весь маршрут, по которому они часто совершали марш-броски, а вот над исполнением второй части приказа задумался. И было это впервые. Нет, он никогда не выполнял бездумно любые приказы командира, не считая тех действий, которые были отработаны до автоматизма. Он всегда обдумывал приказы командира, но это обдумывание всегда было направлено на то, как лучше и быстрее выполнить порученное. А сейчас, впервые за пять лет службы, глядя на новенькую красивую форму солдат, засомневался в целесообразности того, что называлось — скрытного передвижения в условиях пересеченной местности, а проще говоря — где на четвереньках, а где и по-пластунски преодолеть подъем на сопку, а потом, так же незаметно для предполагаемого противника, спуститься с нее.
Сержант Соловьев даже не брал во внимание то, что сейчас во влажных низинах цвел вечнозеленый багульник с сильным одурманивающим запахом, от которого потом у многих солдат будет тошнота. Тошнота — не пуля, пройдет. А вот форму новую вряд ли скоро выдадут. И Иван решился:
— Снять гимнастерки и галифе, — скомандовал он и сам стянул гимнастерку. — Рядовой Лошкарев, сторожите форму. Расчет, за мной!
Зрелище, конечно, было необычным: солдаты в нижнем белье и сапогах, где ползком, где пригнувшись, вперебежку продвигались к вершине сопки. Сержант Соловьев, возглавлявший это необычное продвижение и первый добравшийся до вершины, наблюдая эту идиотскую картину, на какое-то время засомневался, правильно ли он поступил, отдав такой приказ, но, увидев, во что превратилось нижнее белье, когда бойцы добрались до вершины, подумал, что он, наверное, все-таки прав — лишь бы на глаза бойцам другого расчета не попасться — засмеют.
Соловьев, прежде чем начать спуск с сопки, приподнялся на ноги, глянул вокруг, да так и замер на некоторое время: от батареи к месту проведения занятий двигалась группа офицеров, которую вел за собой Накрутов. Прошла, наверное, целая вечность, прежде чем Иван начал что-либо соображать:
— Лежать! — крикнул он солдатам. — Ждать меня! — И, словно ящерица, извиваясь и прижимаясь всем телом к земле, он ринулся назад, со склона сопки, к рядовому Лошкареву, охраняющему форму личного состава минометного расчета.
Изорвав в клочья кальсоны на коленях и взмокнув от пота, Иван в считанные минуты дополз до часового, из укрытия, которым послужил куст орешника, позвал Лошкарева.
— Игнат, спрячься здесь, а когда появится Накрутов с офицерами, скомандуй: «Стой, кто идет?» Одним словом, задержи их, а я с формой наверх, оденемся, спустимся с другой стороны сопки, — Иван вывернул свою гимнастерку наизнанку, затолкал в нее форму личного состава и опять ящерицей, но уже медленнее — все-таки в гору, да набитая гимнастерка в руке — поднялся на сопку.
Когда личный состав минометного расчета во главе с сержантом Соловьевым прибыл на исходный рубеж, где перед офицерами по стойке «смирно» стоял рядовой Лошкарев, лишь по красным вспотевшим лицам да грязным сапогам было видно, что солдаты занимались учениями. После доклада сержанта майор Сухарев, взглянув на командира батареи, усмехнувшись, негромко и ни к кому вроде бы не обращаясь, сказал:
— Молодцы, проползли на брюхе сопку и не испачкались.
Накрутов побагровел:
— Сержант Соловьев, вы не выполнили мой приказ?!
— Никак нет. Выполнил! — вытянувшись, сказал Иван.
— Почему тогда… Почему?.. — От волнения Накрутов не мог связно говорить.
Сержант Соловьев стянул гимнастерку.
Начштаба укрепрайона засмеялся. Засмеялся командир полка, засмеялись другие офицеры. Даже майор Сухарев улыбнулся. Потом офицеры двинулись по тропке, по которой столько лет ходил Иван к большому камню.
— Сгною, — прошипел Накрутов и пошел вслед за проверяющими.
5
Вечером того же дня Накрутов перед строем сорвал с Ивана погоны и под конвоем отправил на полковую гауптвахту. А еще через три дня арестованный был уже на гауптвахте укрепрайона. Там состоялась еще одна встреча Ивана с майором Сухаревым.
— Значит, новую форму стало жалко?
— Так точно.
— А кто приказал идти на учения в новой форме? Это же натуральное вредительство, — голосом без каких-либо эмоций говорил Сухарев. — Назовите фамилию… Фамилию, и я вас освобожу.
Иван молчал.
Майор Сухарев отправил его назад и только здесь, в душной, переполненной арестованными солдатами камере, Иван понял, что его расстреляют. По законам военного времени — без суда и следствия.
Он не спал эту ночь: все прислушивался, ждал, когда загремят сапоги конвоиров по коридору, пронзительно, словно погребальный колокольный звон, зазвенят ключи надзирателя, открывающего дверь, и в оглушительной ужасающей неизбежностью тишине раздастся равнодушный голос: «Соловьев, с вещами»…
Обычно это происходило на рассвете до восхода солнца, и именно сейчас, глубокой ночью, захотелось Ивану еще раз, хоть на мгновение увидеть солнце. О, какое это было бы счастье просто увидеть солнце! И как он этого раньше не понимал? Как он многого раньше не понимал?!
Коротки ночи в июне. И вот уже далеко на востоке, наверное, где-то над Японией, взошло солнце, и первые, еле различимые отблески обесцветили сочный черный фиолет неба в серую узкую полосу над горизонтом, и Иван содрогнулся всем телом — по коридору шли. Шаги приближались. Иван посмотрел на арестантов. Казалось, все спокойно спали. Звякнули ключи.
«Ну, всё». — Невероятным усилием воли Иван заставил свое тело повернуться к открывающейся двери.
— Иванов, Иван который, — спросонья откашливаясь, сказал надзиратель. — С вещами на выход.
После того как дверь камеры с шумом захлопнулась, кто-то потянул Ивана за рукав.
— Закури, браток.
— Не курю, — произнес Иван.
Ему
