обреченного и смирившегося со своей судьбой. И тогда он решил, что, когда вырастет, станет большим начальником, чтобы защитить от отца и других злых людей свою мать.
И еще, когда в стране начались массовые аресты военачальников, отец, видимо, уже боявшийся оставаться наедине с собой то ли из-за пьянства, то ли совесть за содеянное начала терзать, то ли страх обуял, что и его не минует кара Господня, стал во время запоев проводить с сыном «политинформации». Выпив очередной стакан водки, отец что-то малосвязанно бормотал — только ругательства звучали эмоционально и четко, но однажды он высказал мысль, и эта мысль вошла в мозг будущего комбата, как гвоздь. Как раскаленный гвоздь, убив, наверное, часть клеток головного мозга, которые ведают такими чувствами, как любовь к человеку, доброта… А сказано было следующее:
— Сейчас, сын, очень хорошее время для армейской карьеры. Как на войне — командира убило — ты занял его место. Еще одного командира кокнуло — ты опять выше взлетел… И никогда не жалей людей. Люди — это скот, это материал для достижения твоей цели. Главное — это план, это директива, это приказ, который ты должен выполнить любой ценой. Ценой жизни этих скотов, — и отец пьяно захохотал…
Младший лейтенант Накрутов поначалу ничем себя на батарее не проявил. Служба шла по накатанной годами колее: приходили новобранцы, их обучали военной службе опытные бойцы; немного послужив, молодые солдаты писали рапорта, и опять, как в начале войны, эшелоны шли на запад — готовилась кровопролитнейшая операция по взятию Берлина.
Иван в один из весенних воскресных дней, когда Накрутов в очередной раз уехал в штаб — у одного штабного офицера был день рождения, — предупредив своего наводчика — к тому времени он уже был командиром минометного расчета, ушел в сопки на любимое место. Взобравшись на камень, с высоты взглянул на окружающий мир, вдохнул глубоко, ощутив запах пыльцы цветущего орешника, и сердце его от радостного ощущения молодости и наступившей весны забилось в неожиданном порыве и ожидании неисполненной любви, мысли о которой он все эти годы старательно гнал от себя, нагружаясь повседневными воинскими заботами, физическими тренировками. И он понял, осознал, почувствовал, и радость от этого увеличилась до самых бездонных дальневосточных небес, что война, на которую он так стремился и на которую он так и не попал, для него закончилась. И что значит, он, его жизнь кому-то нужна, если она была дарована ему за просто так… Но тут же Иван похолодел от следующей простой, но гениальной в своей простоте и правде мысли: жизнь ему дарована его братьями, и земляком — Алексеем Бобылевым, и комбатом Остапчуком, весть о гибели которого дошла до Ивана месяц назад, и миллионами других солдат, которые погибли, чтобы он, Иван Соловьев, мог вот так радостно наслаждаться окружающим его прекрасным миром. И грусть накатила на него, но эта грусть была светлой.
Иван свесился с камня и отломил веточку доросшего за пять лет, которые он здесь служил, вровень с камнем орешника. У него на родине, на севере Сибири, фундук, как называют на Дальнем Востоке орешник, не растет, и Иван стал рассматривать сережки, покрытые обильной пыльцой, набухшие почки, из которых после цветения появятся нежные, похожие на березовые, зеленые листочки, и скромный, похожий на полураскрытую почку, только розоватый женский цветок, из которого к осени созреет такой вкусный кругло-коричневый орех, который даст пищу и птице, и зверю, которые, в свою очередь, разнесут и обронят их по округе, дав жизнь новым росткам.
«Но только с этой сломленной веточкой уже ничего не произойдет, как и с теми молодыми, не успевшими родить детей, солдатами, которые полегли на войне». — И сердце у Ивана горестно сжалось — он вспомнил своих младших братьев Кольку, Петьку и Сережку, которые пали смертью храбрых, не успев сделать в жизни ничего. Как они были между собой погодками — так и гибли: Колька — в сорок втором, Петька — в сорок третьем, Сережка — в сорок четвертом. И узнал о их гибели Иван в один день лишь в январе этого года — в пополнение прибыл земляк-новобранец — друг младшего, Сережки, — Игнашка Лошкарев. Иван, услышав рассказ Игнашки, никак не мог поверить в это, и даже не потому, что на одной войне могут погибнуть три родных брата, а из-за того, что отец — мама была неграмотной — не написал ему об этом. Лишь потом он понял, почему отец так поступил…
4
День безоговорочной капитуляции фашистской Германии на батарее отмечали радостно, но действительно со слезами на глазах. Сержант Соловьев в новенькой форме, выданной накануне, алюминиевой кружкой со спиртом чокнулся по очереди с тремя, стоявшими на столе наполненными спиртом кружками, накрытыми сверху кусочками хлеба:
— С победой, братцы! — Глотнул обжигающее зелье и, глуша подступающие слезы, неожиданно запел:
Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан!
А вскоре на батарею начало поступать подкрепление. Но прибывали не зеленые необстрелянные ничего не умеющие новобранцы, а повоевавшие на западном фронте бойцы из госпиталей, не попавшие по той или иной причине в свои части. Практически все они имели награды. И на батарею зачастили разного рода начальники.
Командир батареи Накрутов как будто сдурел: перед начальством стелился, а своих подчиненных совсем перестал считать за людей. За малейшее, на его взгляд, нарушение формы одежды, распорядка дня кричал, хватался за пистолет, грозя расстрелять по законам военного времени, или отправлял на полковую гауптвахту. Но со старослужащим сержантом и командиром минометного расчета Соловьевым он в конфликт не вступал. И вообще как бы обходил его стороной.
Но однажды, в воскресный день начала июня, когда привычный ритм армейской службы становился менее напряженным и солдат мог заняться собой и даже пощеголять в новенькой форме, выданной в канун победы над Германией, вдруг позвонили из штаба полка и по секрету — не зря Накрутов туда часто наведывался — «свой» человек звонил — сообщил, что на батарею направился командир полка с внезапной проверкой. Накрутов дал команду срочно гнать личный состав в сопки для проведения марш-броска и обучению бойцов скрытному передвижению в условиях пересеченной местности. Руководить этими занятиями он поручил младшим командирам, а сам остался на батарее — встречать начальство.
Вместе с командиром полка на батарею прибыли начальник штаба сто одиннадцатого укрепрайона, в который входили и полк, и батарея тяжелых минометов, начальник штаба полка, несколько штабных офицеров и
