сухие, разложил их проветриваться, и сам улегся на горячий камень, улыбаясь от приятных ощущений.
Отсюда, с камня, открывался вид на дальние сопки, за которыми тек Амур. За рекой же был враг. Иван никогда не видел живого японца, но по рассказам деда знал, что это серьезный и фанатичный враг. Знал он и то, что японцы захватили не только китайские земли, но и наш Порт-Артур, и Дальний, где воевал его дед в начале века, и Сахалин, и Курилы.
Иван лежал и думал об этом, и ему было обидно и непонятно: как мог его дед — крепкий, жилистый и в свои семьдесят лет — проиграть японцу?
Его размышления неожиданно прервал прибежавший второй номер.
— Иван, полундра, — выдохнув, сказал он.
Иван вскочил, натянул гимнастерку, сапоги:
— Бежим.
На батарее внешне все было спокойно: комсостава видно не было, бойцы, расположившись в тени казармы, курили махру, но по малочисленным разговорам и по отсутствию командиров Иван почувствовал — что-то случилось. Перед отбоем личный состав батареи осматривал сам комбат капитан Остапчук. Он был серьезен, молчалив. Потом приказал удвоить боевое охранение. Иван пошел в наряд и лишь на следующий день узнал о провокации на западной границе. О том, что началась полномасштабная война с Германией, он узнал лишь через неделю и сразу, как и большинство на батарее, написал рапорт об отправке на Западный фронт. Ему, комбату Остапчуку и еще половине личного состава отказали — японская граница была под боком. Ивану присвоили младшего сержанта и вменили в обязанность обучать присланных на батарею новобранцев.
Когда до батареи дошли сведения, что немцы рвутся к Москве, личный состав опять писал рапорта. И опять через всю страну пошли эшелоны. От его земляка из соседнего Варгатера — Алексея Бобылева, служившего в соседней части, передали записку: «Еду на запад», а его, Ивана, опять оставили здесь.
— Кадровые бойцы нам самим нужны, — с грустью сказал комбат Остапчук. Ему тоже отказали в отправке на западный фронт.
Когда сибирские дивизии начали наступление под Москвой, младшего сержанта Соловьева приняли кандидатом в члены ВКП(б).
К сражению на Курской дуге Иван, за исключением комбата Остапчука, остался последним пришедшим служить на батарею до начала войны. Он уже привык к батарее, как к родному дому, но рапорта об отправке его на войну с немцами писать не переставал: слишком легкой ему казалась здесь служба, когда там гибли его товарищи. А то, что гибли, — он точно знал. Через всю страну с фронта, из госпиталей приходили ему треугольнички писем. Оказывалось, его уважали. Ну ладно бы там на гармошке наяривал или чечетку бил, а то просто учил своих сослуживцев, как метко стрелять да окапываться, чтобы жизнь свою на благо Родины сохранить. Гибли товарищи смертью храбрых. Вот и про Алексея Бобылева, его земляка, весточка дошла: поднял он в атаку, взамен убитого командира, взвод. В рост шел, впереди всех, сквозь шквал огня. Взвод взял высотку и удержал ее до подхода подкрепления. Правда, осталось всего четыре бойца. Стали искать героя — тела не нашли. То ли снаряд ухнул, то ли авиабомба — один из выживших рассказывал. Но в штабе решили: нет тела — нет и героя и вычеркнули его из списков, представленных к награде.
В конце сорок четвертого к себе вызвал комбат Остапчук. Здесь, далеко на Востоке, в кабинете командира о большой кровопролитной войне, которую вел с фашистской гадиной весь советский народ, напоминала лишь карта с отметками об успешном продвижении Красной Армии к западной границе Советского Союза, да заклеенные на всякий случай крест-на-крест бумажной лентой стекла окна, из которого хорошо просматривался батарейный плац, за ним низкая казарма, сверху затянутая маскировочной сеткой, а дальше, если смотреть левее казармы, на спуске сопки метрах в пятистах от настоящей батареи, были отчетливо видны бутафорские казармы, которые наверняка были отмечены на картах противника.
Комбат Остапчук, что-то писавший, при появлении сержанта Соловьева — к тому времени ему уже присвоили очередное воинское звание, отложил ручку, встал, выйдя из-за стола, покрытого зеленым сукном, подошел к Соловьеву и грустно, как показалось Ивану, посмотрел ему в глаза. Потом положил руку на плечо, кивнул в сторону окна:
— Подойдем.
Они подошли к окну, и Иван вспомнил, как четыре года назад он сопровождал вновь назначенного командира батареи по территории, прилегающей к их части, и что именно тогда они выбрали место для строительства бутафорского объекта, и, вспомнив это, Иван понял — с командиром они расстаются, но лицо при этом у него осталось невозмутимым — лишь по спине пробежал холодок — предчувствие подсказывало: прежняя служба закончилась.
— Завтра отправляют на запад, — сказал Остапчук. — Письмо вот домой дописываю, в Новосанжаровку Омской области… После войны заезжай… Заедешь?
— А як же! — улыбнулся Иван.
Комбат Остапчук еще раз внимательно и грустно посмотрел в глаза сержанта, похлопал по плечу.
— Иди, Иван.
Выйдя от комбата, Соловьев стрельнул у бойца самокрутку и первый раз в жизни закурил.
3
На следующий день на батарею прибыл командир полка и привез с собой «зеленого» — только из училища — младшего лейтенанта Накрутова.
Новый командир батареи родом был из небольшого поволжского городка, где его отец, до революции неудавшийся по причине злоупотребления алкоголем и лени сапожник и колотивший с регулярной периодичностью свою тихую жену, сделал головокружительную революционную карьеру: сначала, получив кожанку и маузер, безжалостно расстреливал своих более работящих, а потому зажиточных соседей по городку, которые не поддержали власть комиссаров и голодранцев, потом подавлял тамбовский мятеж и лично, экономя для молодой Советской республики патроны, рубил заточенной лопатой головы тюменских крестьян, не согласных с ленинской продразверсткой.
Усмирив непокорных, отец комбата Накрутова вернулся в свой городок и стал управлять им по своему большевистскому разумению: уравнивая всех и вся. Ему, как секретарю партийной организации и как «герою» Гражданской войны, выделили большой черный автомобиль, на котором иногда катался и будущий комбат, поглядывая свысока на своих сверстников — босоногих мальчишек, росших зачастую без отцов. И почти гордился своим отцом — таким всесильным, затянутым в кожаные скрипучие ремни, в кожаных галифе, в блестящих хромовых сапогах. Почему почти? Да потому, что даже в эти минуты он не мог забыть другого отца: пьяного до омерзения, в нижнем белье, матерящегося и истязающего мать. Его мать. Однажды, став постарше, будущий комбат пытался заступиться за мать. Но она запричитала:
— Уйди, сынок, а то он тебя покалечит!
Он ушел в другую комнату, плача и унося с собой взгляд матери — взгляд человека
