глубокая тарелка, прикрытая блюдцем, в целлофановом пакете лежал порезанный серый хлеб. Я с аппетитом принялся есть картошку, пожаренную на растительном масле. И на душе у меня было спокойно и умиротворенно, как, собственно, и было весь прошедший день.
«Не часто так бывает», — думал я.
А где-то за тонкими бетонными стенами пятиэтажки, на трассе Москва — Санкт Петербург все гудели, гудели и сигналили легковые автомобили, грузовики, фуры, автобусы. Стрекотали редкие в это время года мотоциклы. А я вспоминал, без всякого, впрочем, сожаления и грусти, нашу с отцом избушку, построенную своими руками, в тайге на склоне горы, рядом с которой, в ручье, жили выдры, а рысь любила ночевать на изогнутой от ветра лиственнице: на ней удобно спать, и наши собаки не достанут. И думал о том, что мои дети вряд ли когда-нибудь в ней побывают.
На следующий день, в страстную пятницу, поэт Владимир Максимцов не пришел на занятия.
— Где Володя? — спросил я у Миши Волостного.
— Не знаю, — повел плечами Миша, предчувствуя что-то нехорошее. — И в общежитии его не было.
И лишь через несколько дней, после Светлого праздника Пасхи, поэт Максимцов с чужого мобильного телефона позвонил из больницы в общежитие и рассказал, что с ним произошло: на перемене, выйдя на улицу из литературного института, он встретил знакомого, с которым выпил, и, заходя в вагон метро, оступился — нога попала в проем между бетонной платформой и вагоном. Поезд тронулся и срезал вместе с ботинком, брючиной и ногу до кости. Слава Богу, машинист затормозил. Володю на «Скорой помощи» доставили в больницу, где врачи потом много часов сшивали сосуды и мышцы. Сохранили жизнь и ногу. Правда, она стала чуть тоньше, чем была.
Когда поэта Максимцова выписали из больницы, я приехал в общежитие на Добролюбова попроведовать его. Максимцов, с костылем под мышкой, прихрамывая, прошел мне навстречу, радостно улыбнулся, взял из моих рук сетку с фруктами, поблагодарил и пригласил пройти в комнату. Мы сидели за полированным обеденным столом, стоявшим в ближнем от входа углу комнаты, который был вместо письменного, и почти молчали. Но наше молчание было не грустным и не тяготило ни его, ни меня. Я не задавал ему никаких вопросов, он тоже. Я ничего ему не рассказывал, он тоже. А потом Володя предложил:
— А хочешь, я тебя нарисую?
— Давай, — согласился я.
И Володя тушью набросал мой портрет. Жена сказала, что на нем я похож больше на себя, чем на фотографиях.
Война сержанта Соловьёва
1
В армию Ваня Соловьев призывался из родной деревни — Соловьёвки, в сороковом году, как раз, когда ему исполнилось восемнадцать лет. Проводы были скромными — к тому году большевистские колхозы уже окончательно разорили богатые сибирские селения — на дощатом, выскобленном до белизны столе стоял чугунок с картошкой, бутылка мутной самогонки, лежала зелень из тайги: щавель, дикий лук, коренья, да спелая сочная брусника в большой деревянной тарелке.
Ванькин батя в холщовой рубахе, выпущенной поверх портков, по такому случаю нацепил Георгиевский крест, которым он был награжден еще в Первую мировую, его матушка украдкой крестилась, боязливо посматривая в маленькое окно: не идет ли кто — греха не оберешься! Донесут — арестуют.
— Ниче, сёдня можно, — успокаивая, говорил батя. Обычно неразговорчивый, он продолжал: — И дед твой, Ванька, воевал. С япошками. И отец его, мой, стало быть, дед. С турками…
Младшие братья Колька, Петька и Сережка смотрели на Ваню с завистью — им кто-то рассказал, что в армии кормят борщом с мясом и каждый день дают масло. А уж про настоящие кирзачи, которые получают послужившие солдаты, они даже и верить отказывались: на их небольшую деревню найдется лишь пара настоящих сапог, а тут многие тысячи солдат — разве на такую ораву напасешься?!
Ваня глотнул самогону, во рту зажгло — непривычен он был еще к этому зелью, деревянной ложкой черпанул брусники.
— Ну, пора. Через два года вернусь, — Ваня обнял матушку, кивнул бате. — Отслужу, пойду к тебе в кузницу. — Подхватил холщовый мешок с печеной картошкой да горбушкой хлеба из отрубей, перекинул его через плечо и шагнул за порог.
2
В армии Ване понравилось. Ему все давалось легко: и ранние подъемы, и физические нагрузки, и стрельбы, и даже строевая подготовка. Ко всему этому, кроме строевой, он был приучен с раннего детства: от зари до зари носился по тайге, знал все речки и озерца в окрестностях деревни, метко стрелял из батиной берданки рябчиков, глухарей и уток, пока ружье не изъял оперуполномоченный из райцентра, а став чуть старше, вместе со взрослыми работал на колхозном поле, потому что в кузницу батя его пока не пускал — силенок у пацана было маловато. Ваня был в батю — молчалив и исполнителен, а это всегда ценилось в армии. И у парня началась армейская карьера: его назначили вторым, а потом и первым номером пулеметного расчета РПД. И это в то время, когда у многих новобранцев были винтовки еще с Первой мировой.
22 июня сорок первого года был обычным воскресным днем: подъем на полчаса позже; после завтрака — короткий инструктаж старшины минометной батареи, в охранении которой служил Иван, о том — чем должен заниматься боец в личное время; затем — два часа личного времени, которое рядовой Соловьев посвятил написанию письма в родную деревню; потом час, по-воскресному расслабленной и без обычных придирок, строевой на плацу перед казармой с пением:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боя взять Приморье
Белой армии оплот!
После строевой — подготовка к обеду: можно было не спеша посмолить махорку и, завалившись на зеленую травку, отдающую в жаркий день окружающему миру дальневосточной тайги и сопок свой неповторимый аромат, поглазеть в синее, уходящее в космос, небо, помечтать о доме. Обед. Опять по-воскресному неспешный и почти по-домашнему уютный с безобидными шутками и подтруниваниями. В послеобеденное воскресное время жизнь на батарее и вовсе затихала: можно было в отсутствие командиров даже прилечь на кровать поверх одеяла, но Иван любил уходить в сопки, на всякий случай предупредив второго номера, чтобы побыть в одиночестве.
И в это воскресенье он пошел уже знакомым маршрутом. Перескочив через ручей и обогнув заросли фундука, Иван взобрался на огромный плоский камень, снял гимнастерку, стянул сапоги, распеленал портянки, несмотря на то что они были чистые и
