открытость, тяга и любовь к людям Петра Кропоткина не были свойственны Александру. Он был поглощён переживаниями своих успехов и неудач. Замыкался на самого себя.
Пётр умел самозабвенно и лихо танцевать. Александр отводил себе место стороннего наблюдателя. Однажды он записал, что и ему пришлось выйти на паркет, ибо «не хватило одного самца».
* * *
Ненавидя самодержавие, Александр Кропоткин не желал или боялся с ним бороться. Философия и наука глубоко его не увлекали. Он рано женился, радовался и умилялся малышом-сыном. Казалось бы, Александру суждена счастливая семейная жизнь, тогда как его брату – безнадёжная борьба с гигантом-государством, а значит, поражения и беды.
Вышло наоборот. Трагичной оказалась судьба Александра Кропоткина.
Он старался помогать брату, когда тот находился в Петропавловской крепости. Жандармы установили слежку за Александром. Перехватили его письмо к политическому эмигранту, народнику, философу Петру Лаврову. В письме резко критиковался российский деспотизм, аресты революционеров-демократов.
Жандармы нагрянули в дом Александра Кропоткина с обыском. Потревожили даже больного малыша. Возмущённый отец обругал присутствовавшего при обыске прокурора, за что угодил – без суда – в заключение.
Из дома ему сообщили, что сын умирает от чахотки. Александр просил отпустить его повидаться с ребёнком. Ему отказали. Сын умер. Жена тяжело заболела.
Жандармское начальство отправило Александра Кропоткина в Сибирь. Не помогли ходатайства министру внутренних дел и Сенату. Сестра Елена подала прошение царю. Двоюродный брат Дмитрий, генерал-губернатор Харькова и флигель-адъютант царя, лично вручил прошение Александру II, возмущаясь беззаконием жандармов. Царь ответил: «Пусть посидит».
Александру мстили за дерзкий побег из тюрьмы Петра, взбесивший жандармов и царя. В Сибири он продолжил свои астрономические занятия, обобщая сведения о звёздных мирах. Отдалённость от научных центров и отсутствие новейшей научной литературы затрудняли работу.
«Порою на меня нападает фаустовская тоска», – писал Александр брату. Срок его ссылки подошёл к концу. И одновременно у 46-летнего князя Александра Кропоткина истощились духовные силы.
Угрюмая сибирская природа наводила на него уныние (у брата Петра, напротив, преодоление дикой природы укрепило дух). Его тяготила мысль о бесцельно пройденном жизненном пути: ни научных открытий, ни философских откровений, ни общественной деятельности – ничего не состоялось. А в юности мечталось о многом! Даже страдать пришлось за революционную деятельность не свою – брата…
Осенью 1886 года Александр Кропоткин отправил жену с тремя детьми с последним пароходом в дальнюю дорогу в Европейскую Россию. И застрелился.
Глава VI. Анархия – это свобода
1
– Позвольте поинтересоваться, Сократ Платонович, почему вы без ложной скромности зовёте себя неведомым гением?
Они беседовали в тесной конуре московского Сократа, прихлёбывая горячий чаёк, едва отличимый по цвету от чистой воды. Хозяин временами подкладывал в пасть чугунной огнедышащей твари берёзовые поленца. Большевики наладили снабжение города дровами; порой на несколько часов подавали электричество.
– Я полагал, вы могли бы и сами догадаться.
– По моему разумению, начитанного умного человека вовсе не обязательно считать гением. А если неведомый, то как определить, что это гений, а не просто так? Нет объективного суждения.
– А как вы считаете, что прежде: субъект или объект? Сознание, нечто субъективное, или материя, вещь сугубо объективная?
– Я не углублялся в эту проблему. Но в принципе я материалист.
– Скорбное учение. Верить в примат мёртвой материи? Нет ничего печальнее на свете.
– Следовательно, вы идеалист, как Платон и Сократ?
– Что вы, я материю обожаю. Что есть сознание вне тела? Абстракция. У Владимира Соловьёва есть чудное определение: Богоматерия. Не мироздание, конструкция мира, а организм вселенной, пронизанный жизнью и разумом. Триединство материи, духа и сознания.
Для Сергея такие беседы помогали забывать о текущей суете и журналистских обязанностях. Теперь ему ничего не угрожало. Разнузданный анархист Степан Егорович скончался на третий день после тяжёлого ранения. Манюша не появлялась. О ней Сергей вспоминал мимолётно и спокойно, словно он лишь заходил к ней испить чайку у самовара, только и всего.
Телесная привязанность сохраняется при наличии вожделенного тела, – рассудил Сергей. Возможно, так он утешал себя, а может быть, констатировал истину.
При склонности к аналогиям он придумал нечто подобное закону всемирного тяготения тел мужчины и женщины. Оно убывает с увеличением расстояния в геометрической прогрессии. А при сближении происходит слияние воедино, хотя и не навсегда.
Но есть иная связь двух тел. Она преодолевает закон материального мира. Так наша мысль в мгновение достигает Луны, Солнца, планет, звёзд, как бы далеко от нас они ни находились. Такова связь духовная – вне пространства и времени, во всюдности и вечности…
Эти размышления он приберегал для будущих литературных сочинений, занося в особый блокнот. В нём же стали появляться запомнившиеся Сергею высказывания московского Сократа, не возражавшего против этого.
– Вы, Серж, возможно, желали бы стать признанным гением, – говорил тот. – Рыскаете в поисках свежатины, кропаете скороспелые и скоропортящиеся газетные статьи, пытаетесь сочинить книгу, мечтаете о лаврах писателя. Но подлинных гениев признают лишь после смерти. Вас это устраивает? Меня – ни в коей мере. Самые гениальные гении, быть может, остаются непризнанными. Ибо люди с веками не мудреют. Каждый из нас, явившихся на свет, начинает с нуля. Что он усваивает? Идеи, откровения и заблуждения своего века. Но разве прежде не было сотен других стран и народов? Люди гонятся за новизной. А если прошлое мудрее настоящего, а настоящее всего лишь мудрёнее? Кого признают гением? Того, кого поняли и признали. Полагаю, есть иные мыслители, не понятые ни современниками, ни потомками. Сознание причастности к этому избранному сообществу преисполняет гордости и придаёт силы переносить превратности судьбы.
– Говорят, гении – как горные вершины. А непризнанные, получается, – недоступные пики, вечно закрытые облаками. Не так ли?
– Грандиозно. Жалею, что не я сие придумал.
– Но такое, можно сказать, вселенское одиночество вас не тяготит?
– Ни в коей степени! Какое одиночество? Наедине с собой? Иные человеки этого не выносят. Им не о чем говорить с таким скучным собеседником. Они неинтересны сами себе. Не от того ли пьянство, разврат, наркотики, вселенская тоска? А у меня помимо себя, – он величественно повёл рукой, – вот эти три тысячи собеседников, попавших в переплёт. – Он усмехнулся неожиданному каламбуру. – С ними я общаюсь и вне чтения. В некоторые из них я не заглядывал, однако они остаются моими молчаливыми собеседниками. Я порой знаю, о чём они молчат…
– Простите, а если это самообман? Это ж так просто: ничего не писать, не работать над словом, не мучиться над философским трактатом, а признать самого себя гением. Столь же легко провозгласить себя владыкой Вселенной… Я, конечно, утрирую.
– Нет, мой друг, вы
