— Неужели это второй Франциск Альтор? — спросила она с гримаской отвращения.
— Разрешите мне произвести эту смену декораций, — проговорил Бутша. — Я не только хочу, чтобы все случилось так, как я сказал, но и надеюсь вернуть вам вашего поэта снова влюбленным, заставить его попеременно обдавать ваше сердце то холодом, то жаром с такой же изящной легкостью, с какой он высказывает в один и тот же вечер противоположные мнения, иногда сам того не замечая.
— Если вы правы, — сказала она, — кому же верить?
— Тому, кто вас действительно любит.
— Маленькому герцогу?
Бутша взглянул на Модесту. Девушка ничем не выдала себя, лицо ее оставалось непроницаемым. Они молча прошли несколько шагов.
— Мадемуазель, позвольте мне выразить вслух мысли, таящиеся в глубине вашего сердца, как водоросли в морской пучине, сказать то, в чем вы сами не хотите себе сознаться!
— Как, — воскликнула Модеста, — неужели мой действительный тайный и личный советник хочет быть еще и зеркалом?
— Нет, не зеркалом, а эхом, — ответил Бутша с величайшей скромностью. — Герцог любит вас, но он вас слишком любит. Если только я, жалкий карлик, правильно понял ваше бесконечно чуткое сердце, вам претит быть предметом смиренного обожания наподобие святых даров в дарохранительнице. Вы женщина в полном смысле этого слова, и вам неприятно постоянно видеть мужчину у своих ног и быть уверенной в его вечной преданности, но вам так же не хочется иметь мужем эгоиста вроде Каналиса, который всегда отдаст предпочтение собственной особе. Почему вы так чувствуете? Не знаю. Я с удовольствием превратился бы в женщину, и даже в старую женщину, лишь бы понять, какие требования вы предъявляете к замужеству. Все же я прочел их в ваших глазах, и, быть может, это желания всех девушек. Но в вашей возвышенной душе живет, кроме того, потребность поставить мужчину на пьедестал. Когда же вы видите его у своих ног, вы не можете преклоняться перед ним. В таком положении далеко не уедешь, — говорил Вольтер. Стало быть, у маленького герцога слишком много нравственного коленопреклонения, а у Каналиса его недостаточно или, точнее, совсем нет. Поэтому я разгадал смысл ваших лукавых улыбок в разговоре с обер-шталмейстером. Вы никогда не почувствуете себя несчастной с герцогом, все одобрят ваш выбор, но вы не полюбите его. Холод эгоизма и излишний пыл непрерывных восторгов могут одинаково оттолкнуть сердце женщины. Постоянное сознание превосходства не даст вам неисчерпаемых наслаждений той брачной жизни, о которой вы мечтаете, когда гордятся даже повиновением, радостно скрывают маленькие, но, в сущности, большие жертвы, испытывают беспричинную тревогу, в опьянении ожидают побед чувства, восхищенно склоняются перед неожиданно открывающимся величием, когда сердце бывает понято до самых его тайников и женщина часто оказывает любовью покровительство своему покровителю...
— Вы колдун! — воскликнула Модеста.
— А выйдя за Каналиса, вы не найдете неизменной глубины чувства, духовного общения, уверенности в своих чарах — всего того, что скрашивает брак: этот человек думает только о себе, для него собственная персона — лейтмотив всей жизни; он ни разу не удостоил своим вниманием ни вашего отца, ни обер-шталмейстера! Этому мелкотравчатому честолюбцу весьма мало дела до вашего достоинства, до вашей покорности. Он превратит вас в необходимую принадлежность своего семейного очага; он уже и сейчас оскорбляет вас своим безразличным отношением к вопросам чести. Да если бы вы дали пощечину родной матери, Каналис закрыл бы глаза, чтобы иметь возможность отрицать перед самим собой это преступление — так ему хочется получить ваше приданое. Таким образом, мадемуазель, я не имел в виду ни «великого поэта» — этого жалкого комедианта, ни герцога, так как его светлость будет для вас прекрасной партией, но не мужем...
— Бутша, для вас мое сердце — чистая страница, покрытая водяными знаками, и вы сами вписываете в нее то, что там прочли, — ответила Модеста. — В вас говорит ненависть провинциала к тому, кто на голову выше всех нас. Вы не можете простить поэту его политической карьеры, красноречия, великого будущего, и вы извращаете его намерения.
— Я извращаю его намерения? Да он завтра же повернется к вам спиной с низостью Вилькена.
— Заставьте же его разыграть эту комедию, и...
— Заставлю! Да еще на все лады... через три дня — в среду. Запомните мои слова. А до тех пор, мадемуазель, забавляйтесь, слушайте мелодии этого заводного органчика; вам особенно противны станут потом все его фальшивые ноты.
Модеста весело вернулась в гостиную, где из всех мужчин один только Лабриер, сидевший у окна, из которого он, очевидно, созерцал своего кумира, вскочил при ее появлении, как будто бы слуга возвестил: «Королева!» Эта почтительная встреча была полна той выразительности, которая свойственна безотчетным движениям и бывает гораздо красноречивее прекраснейших фраз. Любовные речи не стоят любви, доказанной на деле. Эту аксиому двадцатилетние девушки применяют на практике не хуже пятидесятилетних женщин. В понимании этого — главная сила соблазнителей. Вместо того чтобы смело посмотреть в лицо Модесте и подчеркнуто поклониться ей при всем обществе, как это сделал Каналис, отвергнутый влюбленный проводил ее долгим взором, глядя на девушку снизу вверх, смиренно, почти робко, словно Бутша. Молодая наследница заметила этот взгляд, направляясь к карточному столу, чтобы сесть рядом с Каналисом, игрой которого она, казалось, была заинтересована. Из разговора Модесты с отцом Лабриер узнал, что в среду она собирается возобновить свои верховые прогулки. Девушка заметила при этом графу де Лабасти, что у нее нет хлыста, подходящего к ее роскошной амазонке. У Эрнеста заблестели глаза, и он многозначительно посмотрел на карлика. Через несколько минут они оба уже ходили взад и вперед около дома.
— Сейчас девять часов, — сказал Эрнест Бутше, — я поскачу во весь опор в Париж и завтра в десять часов утра могу уже быть на месте. Дорогой Бутша, от вас мадемуазель де Лабасти примет на память подарок, она к вам дружески расположена. Преподнесите ей хлыст как бы от себя и знайте, что ценой этой огромной любезности вы приобретете во мне не только друга, но и глубоко преданного вам человека.
— Счастливец, — тихо сказал клерк, — у вас есть деньги!..
— Передайте, пожалуйста, Каналису, что я не вернусь домой, пусть он придумает какой-нибудь предлог, чтобы объяснить мое двухдневное отсутствие.
Эрнест выехал час спустя и через двенадцать часов был в Париже, где первым долгом заказал место в гаврском мальпосте на следующий же день. Затем он обошел трех известнейших парижских ювелиров, сравнивая различные рукоятки хлыстов и желая отыскать настоящее произведение искусства, что-нибудь царственно-прекрасное. Он нашел золотую чеканную рукоятку работы Стидмана, которую заказчик не мог оплатить. Она представляла целую скульптурную группу — охоту на лису, а рубин, украшавший набалдашник, был непомерно дорог для оклада чиновника счетной палаты. Эрнест израсходовал на покупку все свои сбережения — семь тысяч франков. Он дал ювелиру рисунок герба де Лабасти и двадцать часов на то, чтобы выгравировать его вместо прежнего герба. Рукоятку с изображением охоты — настоящий шедевр по изяществу исполнения — приделали к каучуковому хлысту и вложили в красный сафьяновый футляр, подбитый бархатом и помеченный двумя переплетенными буквами М. В среду утром Лабриер приехал с мальпостом в Гавр как раз вовремя, чтобы успеть позавтракать с Каналисом. Поэт скрыл отсутствие своего секретаря, говоря, что он занят работой, присланной из Парижа. Бутша, который пришел на почтовую станцию, чтобы встретить Лабриера в час прибытия мальпоста, взял у него подарок, тотчас же побежал к Франсуазе Коше и попросил ее положить это произведение искусства на туалетный столик Модесты.
