комнату с чайником. «Ты отвернись, ишь уставился», — пробормотала она, отворила дверцу, стол поехал, поехало зеркало шифоньера. Клава оказалась в уютном халатике. Карты сгребли в сторону. Явилась на свет из тумбочки белая головка. Явился батон, — живут же люди, — невиданной красоты колбаса, банка со шпротами, лучок, посреди стола жестяной чайник и на большой тарелке нечто почти сказочное: лоснящееся, нарезанное ломтиками сало.
«Ну, девы, я вам скажу…»
«Чего, снова?..»
«Снова не снова, а в общем… Эх, жисть».
«Не горюй, обойдётся».
Разлили водку по чашкам.
«Уф-ф. Вот проклятая. Да ты чего сидишь, Маркуша! Сальцом закуси».
«Кушайте на здоровье, как вас по отчеству-то».
Сидели, вздыхали.
«Чего, девы, может, споём. Вот кто-то с горочки спустился. Наверно, милый мой идёт… Когда б имел златые горы и реки полныя вина!»
Все в отчаянии подхватили:
«Всё отдал бы за ласки, взоры!»
Облик женщины
Гость старался не отставать от всех; тётя Настя вышла и не возвращалась; он пересел с табуретки на её стул. Клавдия пересела поближе. На столе воздвиглась вторая бутылка. Марик уже не стеснялся, поглощал всё подряд, мутно поглядывал на соседку. Поистине Клава обладала искусством как-то так устроить, чтобы казалось, что всему так и положено быть: всё было само собой разумеющимся, и знакомство, и этот пир, не надо было ничего объяснять, словно они давно знали друг друга; стало уютно, весело, он испытывал симпатию к этим девушкам, не отличая одну от другой; и они отвечали ему дружеским снисхождением, грубоватым теплом простых женщин. Между тем что-то незаметно совершалось в оловянных сумерках, в сгустившемся воздухе, когда на улицах дрожат и вспыхивают дуговые фонари, блестят лужи и город зовёт и обещает головокружительное приключение. Если бы Марик Пожарский умел разбираться в самом себе, он осознал бы перемену; пока что он мог лишь её почувствовать. Марик научился видеть женщину — искусство не менее сложное, чем умение ходить. Чему он не научился, так это понимать женскую душу, но этот талант был просто ему не дан — и к лучшему: она осталась интригующей, чарующей загадкой.
Зато он прозрел. Близорукий надел очки: на месте облачного целого предстали подробности. Он видел причёску, одежду, поворот головы, тонкую, как у подростка шею, тонкие руки в широких завёрнутых рукавах домашнего халата, угадывал очертания бёдер и даже чувствовал их прикосновение к своему бедру; угадывал и то, другое, что было прикрыто одеждой. Клава была (как уже упоминалось) небольшого росточка, бледная, щуплая, с ямкой между ключицами, с крошечной грудью, с блестящими, как антрацит, неуловимо косящими глазами, отчего казалось, что она смотрит и на тебя, и не на тебя, и то, что она не была хороша собой, не портило Клаву, а наоборот, звало и обещало, и оттого вдруг стало так весело! Марик развалился на стуле, рубил кулаком, читал, завывая, стихи. Девы сидели молча, пригорюнившись.
Сперва предгрозовое напряженье,
Листвы предчувственная дрожь.
От немоты, от головокруженья,
От белых молний невтерпёж.
Потом лозняк, заломленный жестоко,
Багровый свет то тут, то там,
И шелест трав, как медный шелест тока,
Летящего по проводам.
Марик читал стихи, где говорилось о дорогах и закатах, о лесах, о природе, которой не существовало в этом городе каменных дворов, подворотен, мусорных ящиков, трамвайных рельс, булыжника и брусчатки.
Ноябрь — и в эту пору года
Почти весенняя погода!
И пахнет тополиным цветом
В лесу — совсем как перед летом.
Но что-то общее с весной
Стряслось не с лесом, а со мной:
Ударило хмельным и талым,
Как веткой, по рукам усталым,
Дохнуло тайною в лицо…
Он остановился. Девы ждали. «Забыл», — сказал Марик. Он задумался. Комната — тёмный аквариум, мерцающий зеленоватыми огнями за окном. Бледное лицо Клавы… Давно остыл чай. Марик читал…
Загорается солнце над стыком дорог,
Никогда ты не ступишь на этот порог.
Плещет платье твоё на холодном ветру,
Плещет платье твоё на весеннем ветру,
Обнажая изваянность ног.
Уходи поскорей и меня не жалей,
Мне не надо на память прощальных речей…[37]
Нечто непредусмотренное
К концу чтения оказалось, что они в комнате остались вдвоём. Пустые койки, плакаты, будильники на тумбочках — тусклый отблеск никеля и стекла. Клава вставала, садилась, не зажигала свет, поила крепким чаем.
«А они, — спросил Марик, — куда же они?..»
«Девчонки? Придут… Да, — проговорила она, кулачком подперев щеку, — здорово у тебя получается. Кто это, в платье? Небось, подружка твоя?»
Поэт подвигал бровями, глядел в пространство.
«Поссорились, что ль?.. А у тебя вообще-то кто-нибудь есть?»
Марик не то кивнул, не то помотал головой, и ничего не ответил. Она вздохнула, покосившись на будильник: «Мне скоро пора…»
«На фабрику?» — спросил он.
«Чего? Ну да, на фабрику».
Марик думал: никого нет, пора приступать. Обнять её, что ли. Оказалось, что и это как будто подразумевалось само собой; она сказала, усмехаясь:
«Посидели, выпили, время ещё есть. Пора в кроватку, а?»
Марик несколько растерялся.
Она окинула его взглядом, отвела глаза.
«Это я так, шучу… — И продолжала, задумчиво глядя перед собой: — А я — что такого… я, может, и не против. Думаешь, я бы к тебе подошла, если бы ты мне не нравился…»
Марик прочистил горло. Можно сказать, мысленно засучил рукава. «Может, зажжём свет», — сказала Клава, вставая. Подошла к двери и щёлкнула выключателем. Брызнул свет над столом. Рюмки, чашки, тарелки с объедками. Она села рядом, зябко запахнула ворот халата на шее. «Тут такое дело. Мне сегодня нельзя».
«Почему?»
«Ну… войдёт кто-нибудь».
«А мы запрём дверь!» — сказал Марик.
«Всё равно нельзя. У меня краски идут».
Марик воззрился на неё.
«Ну, какие бывают у баб. — Вздохнув, оглядела стол. — Может, допьём?»
Она разлила сомнительный напиток по чашкам, вдумчиво выпила, и Марик, преодолевая отвращение, последовал её примеру.
«На-ка вот, закуси…»
«А ты?»
«Я не закусываю. Я, вообще-то, особо так не выпиваю. У
