— Тося! — и бежит скорее открывать дверь.
…Тося уже засыпала. Громкий шорох и шепот за дверями заставил ее вздрогнуть и насторожиться.
Затаив дыхание, она прислушалась к тому, что делается в кухне, и сердце ее тревожно екнуло. Она узнала Федькин голос.
Тося слишком хорошо знала Федьку, чтобы надеяться на то, что он оставит ее в покое. С той минуты, когда, к ее несказанной радости, Тарасов разоблачил Федьку и тот, выпрыгнув в окно, скрылся, она с замирающим от страха сердцем ждала этого прихода и внутренне готовилась к нему.
И все же сейчас, когда услышала рядом за дверью его свистящий шепот, она не поверила этому: до того страшила ее новая встреча с ним.
Ее охватило тоскливое и гнетущее чувство обреченности, безнадежности всякой борьбы и сопротивления. И от этого сознания своей обреченности Тосе стало до того горько, до того жалко себя, что, закусив зубами край одеяла, она, давясь им, залилась слезами.
Она с внезапной обидой вспомнила поучения Анны Константиновны, которая после бегства Федьки отчитывала ее за малодушие, за то, что не любя уступила Федьке.
«Попробовала бы сама не уступила, когда кроме петли, деваться б больше некуда», — сквозь слезы прошептала Тося. Всех их — и Захара, и Антона, и Анну Константиновну с Тарасовым — вспомнила она сейчас с какой-то горькой и обидчивой завистью. Она вдруг представила, будто они все вместе шли дружно куда-то одной дорогой. Но вот с ней, с Тосей, стряслась беда, она отстала, а те все идут и идут дальше, не замечая ее отсутствия.
Ее же теперь терзают одну, всеми покинутую!
Кто знает, может быть, если бы Тося не знала вовсе тех людей, не видела бы простых и доверчивых отношений между ними, не тянулась бы вместе с ними к свету другой жизни, может быть, то, что с ней происходит сейчас, и не вызвало бы в ее душе такого страдания, не возбуждало бы такого протеста… Но сейчас.
Шепот за дверями на мгновение утих. Потом вспыхнул снова, вскоре превратившись в негромкую, но злую перебранку.
…— Обнадежили… Ославили… Оконфузили на всю округу, будьте вы прокляты с отцом своим, бесстыжие! — слышала Тося голос матери. — Где ваше добро? Где ваше ручательство, что все выйдет чинно и благородно?
— Тетка Домна! Тетка Домна!.. — шептал Федька, стараясь успокоить расходившуюся тещу. — Ну разве ж знал кто, что этот гад Тарасов разнюхал все!
— Этому нехристю давно бы уж башку свернуть надо, а ты к нему прямо в лапы полез да еще дочь мою туда же уволок, недотепа несчастный!
— Ладно, тетка Домна, он моих рук не минует, да ведь не за этим я пришел, я по делу… Торопиться надо — светать скоро начнет…
— Нету у меня больше с вами никакого дела! Убирайся отсюда подобру-поздорову, бродяга беспутный, пока на тебя людей не крикнула. Чего тебе еще от меня надо? Мало что ославил — опозорил на весь край?..
— Ты послушай, тетка Домна. Я за Тосей пришел по уговору.
— За То-сей? Да ты с ума сошел? Вы что с отцом мне обещали? Забыли, какой уговор-то был? Вы мне за нее златые горы сулили, обещали без приданого взять, все свое завести ей, дом, хозяйство выделить, а сейчас где оно все? Где он, уговор-то ваш?
— Будет, будет, тетка Домна, все будет! Ты только отдай мне Тосю. Увезу ее с собой в теплые края, так что ни одна душа не услышит. А там и хозяйство заведем. Деньги-то ведь у отца все целы, да и добро кое-какое припрятано. Вот на-ка, тебе принес по уговору. Смотри, как звякают. Николаевские!
— Обманете, обманете, проходимцы, нету у меня вам теперь веры — ни тебе, ни отцу. Не пущу с вами дочь по свету мыкаться! — уж тоном ниже упиралась Домна.
— Да что ее тебе теперь беречь-то, тетка Домна? — послышался смешок в Федькином шепоте. — Ведь уж порченая она. Кому она теперь нужна, кто на нее польстится? А мне — жена она, и жизни без нее для меня нету никакой, ни на том свете, ни на этом! Отдай, тетка Домна, по-хорошему!
— Отдай, отдай… Что она мне, опорок с ноги: скинула да отдала?! — начала сдаваться мать. — Иди, возьми попробуй.
Тося вся сжалась от страха.
Федька прошел прямо к кровати и, смело просунув руку под одеяло, тронул Тосю за обнаженное плечо.
— Ой, кто это?! — громко, словно только что проснувшись, испуганно вскрикнула Тося, сама еще не зная, для чего притворяется.
— Это я, Тосенька, я! — тихо и ласково прошептал Федька.
— А-а, это ты, Федя?.. — И почувствовав, что в этом возгласе совсем нет удивления и это может выдать ее, Тося вдруг вскочила на постели и по-другому, громко и удивленно, крикнула:
— Федя?! Откуда ты взялся?!
— Ты послушай, Тосенька, — шептал Федька, боязливо оглядываясь на окна. — Я к тебе пришел…
— Ах, ко мне-е… — засмеялась Тося, сама удивляясь своему смеху. — Ну, что ж, раздевайся, садись, сейчас чай будем пить.
Она быстро спрыгнула с кровати и, протопав босыми ногами к столу, как-то не шаря, схватила спички, зажгла лампу-«молнию». От яркого света, от Тосиного громкого уверенного голоса Федька поежился, но не подал виду, что боится и света этого яркого, и голоса ее громкого. Он только отступил подальше от света в угол да, разговаривая с Тосей, приглушал свой голос, втайне надеясь, что она поймет его опасения и тоже, как и он, будет остерегаться.
И Тося поняла. Она чутьем угадала, что для Федьки, ночью прокравшегося в ее комнату, нет сейчас врага более опасного, а для нее более верного союзника, чем яркий свет и громкий голос.
И она громко говорила с ним, не помня, о чем говорит, даже смеялась, не понимая, над чем смеется, громко переставляла стулья, гремела на кухне самоваром, прибавляла свету в лампе-«молнии».
Раньше застенчивая и стыдливая до дикости, она топала сейчас перед Федькой босыми пятками в одной коротенькой ночной рубашке. Она не замечает того, что полураздета, не видит взбешенных взглядов, которые бросает на нее со своего сундука мать, так и не решившаяся встать, не слышит, как
