встревоженно и тонко гудит самовар, поставленный ею без воды. Тосей владеет нечеловеческое напряжение. Словно в душе ее взведена до отказа натянутая пружина, и она вот-вот сорвется, и тогда вся Тосина отчаянная решимость рухнет, исчезнет без следа, и на свете не останется ничего, кроме страшного в своей бесшабашности Федьки.
— Так зачем же ты пришел?! — спрашивает она, вбегая с кухни и бросаясь к начинавшей сильно коптить лампе.
— За тобой.
— За мной?.. Ха-ха-ха… За мной… Что же ты со мной будешь делать?
— Увезу!
— Увезешь! Ха-ха-ха! На чем же?
— Пара коней стоит за околицей.
— Ого, даже пара! Куда же мы с тобой поедем?
— Куда… — начинает с недоверием присматриваться к ее необыкновенной веселости и наивности Федька. — Я знаю куда.
— А я? Ха-ха-ха! Я не знаю ведь.
— Ты… узнаешь! — в голосе Федьки слышится мрачная угроза.
Тося вздрагивает, и чайная чашка, которую она держала в руках, расставляя на столе посуду, со звоном падает на пол.
— Ха-ха-ха! Чашка разбилась к счастью! Так куда же ты меня повезешь, как куль с мукой?.. К счастью бьется посуда… — взглядывает она на побледневшего Федьку.
— Тося!.. — мрачно говорит Федька, делая из угла шаг в ее сторону.
— А? — холодеет Тося, отступая к двери, и вдруг, словно хватаясь за последнюю надежду, кричит на кухню. — Мама! Мама! Что ж ты не встаешь… Ты знаешь — нет, куда меня мой жених увезти хочет? Ха-ха-ха… Дочь увозят, а мать не знает…
На кухне слышится скрип сундука.
— Что это ты раздурилась не ко времени… — недовольно ворчит Домна, — орешь на всю деревню. Хочешь, чтоб все сбежались, что ли?
— Нет, нет, ты выйди сюда, мама. Все равно ведь ты не спишь. Я уж давно слышу, как ты не спишь, так выйди.
— Тося! Поедем со мной! — мрачно, с тоской в голосе говорит Федька. — Уедем отсюда! Уедем в теплые края! Я знаю такое место, где нас никто не найдет.
— Мама! Мама! Выйди же сюда, — дрожащим голосом зовет Тося.
— Да ну тебя! Надень хоть юбку, бесстыдница!
Но Тосе сейчас важнее всего на свете вызвать мать в горницу, и она снова зовет:
— Выйди, мама, попей с нами чаю перед дорогой, посоветуй, как нам лучше уехать.
Но Федька уже не верит ни напускной веселости и беззаботности Тоси, ни видимому согласию ее ехать с ним. И он угрожающе подступает к ней:
— Нет, ты скажи, поедешь со мной или орать будешь, пока меня не застукают?
— Поеду… — бледнеет Тося, — поеду, если мама сюда выйдет.
— Для чего она тебе?
— Пусть выйдет, тогда скажу, — шепчет Тося, лихорадочно вспоминая, где лежит толстый деревянный засов, которым запиралась снаружи горница. Она оглядывает горницу, окна которой изнутри забраны железными решетками, и страх снова охватывает ее.
— Тетка Домна. Ну выдь! — властно кидает Федька в полутемную кухню.
Из кухни, кряхтя, морщась от яркого света, выходит раскосмаченная Домна.
— Ну, что вам надо, непутевые! — притворно ворчит она. — Куда это еще ехать? Да ну вас к богу, решайте сами. Вы молодые, вам жить, а мне уж старухе все равно…
— Так тебе, мама, все равно? — сквозь слезы спрашивает Тося.
— Что это еще ты ко мне с допросами пристаешь? Сказала: решайте сами!
— И ты меня отпустишь?
— Сама ведь…
— И без приданого?
— Какое тебе приданое…
— И никакого добра тебе за меня не надо?
— Какое теперь… Это что это еще? — грозно возвышает голос Домна.
— Нет, постой! Скажи теперь ты, Федя, а если я… если я… не поеду?!
— Если тебе жизнь дорога, так ты поедешь, — холодно усмехается Федька.
— А на что она мне, Федя, жизнь-то?..
— Слушай, Тоська! И ты, тетка Домна, тоже слушай… Я так и так человек конченый. Одна живая душа уже заглублена этой рукой! Не сегодня-завтра другая будет! Подлюга Тарасов последние дни доживает. И вы со мной не играйте, ежели которая из вас играть задумала! Я тебя, Антонида, в который уж раз спрашиваю. Поедешь ты со мной али не поедешь? Все равно мне без тебя жизни не будет ни на том свете, ни на этом. Жена ты мне. И ежели ты еще надо мной мудровать собираешься, то вот смотри. — Федька повернулся к образам и, сдернув с рыжих кудрей шапку, истово перекрестился. — Вот те крест, порешу обоих — и тебя и себя!
— Ну, уж если откровенность так на откровенность! И я тебе тоже скажу, муженек мой невенчанный, — побледнев как полотно, шагнула к нему Тося. — Постылый ты мне, ненавистный! Вкрался ты к моей матери, надругался надо мной да еще грозиться сюда ко мне пришел. Порешить хочешь? Да знаешь ли ты, что мне слаще умереть, чем жить с тобой, постылым, ненавистным мужем моим самозваным! Ха-ха-ха — навзрыд истерично захохотала Тося. — Нашел чем стращать! На же, на! Где твой нож двухперый с костяной ручкой! — задыхаясь, всхлипывая и смеясь, вскричала Тося. В неистовстве она рванула ворот своей рубашки: — Ну что? Не смеешь? Мало тебе этого? Так я еще скажу… С той минуты, как отбили вы от меня с родней своей моего милого… как женили его… обманом… Ничего не желала я, кроме смерти… И ты… ты… постылый насильник мой, хоть надругался, сильничал надо мной, а все равно… не забыла я его! Его… его одного любила, люблю и любить буду! А тебя — ненавижу! На, бей! На…
Федька не дал договорить ей, схватил Тосю за ворот рубашки и, притянув к страшному лицу своему, зашипел.
— Ах, не забыла?! Не забыла, подлюга?! Ну, так забудешь! — со страшной силой отшвырнул он ее на пол. — Ну, так не пришел еще твой час! Сперва ты об ём наревешься. Когда он вместе с Тарасовым на тот свет отправится, только тогда твой черед настанет!
— Об нем?! Нет, врешь ты, опенок поганый. Не его и не Тарасова, а сперва тебя в землю закопают! — вскакивая с пола с сухими, горящими ненавистью глазами, в голос закричала, почти завизжала Тося.
И
