проявления разрядки, призывает к недоверию при любых переговорах с Советским Союзом – он говорит то о Вьетнаме, то об Испании, то об Анголе, то о Сальвадоре.
Из солженицынских выступлений атмосфера непримиримости к коммунизму начинает разливаться по кабинетам западных политических и интеллектуальных элит. Правда эта непримиримость сразу же приобретает специфичный русофобский оттенок. Если Солженицын зовет к противостоянию коммунизму как мировому злу, то пропагандистская машина холодной войны призывает бить по России как мировой угрозе. Там, где Солженицын говорит «советское», «коммунистическое» пресса уверенно пишет «русское».
Писатель потратил немало усилий в надежде скорректировать этот идеологический прицел. Он пишет одну за другой статьи на тему «Чем грозит Америке плохое понимание России» и полемизирует с идеологами русофобии типа Ричарда Пайпса, видящими на бердяевско-устряловский образец в красной империи не коммунистическую утопию, а воплощение царской России в новом обличье. Однако в изменении этой атмосферы Солженицын преуспел тем меньше, что на влияние его одного приходится встречное влияние «третьей эмиграции», которая не только не разубеждает Запад в этой русофобии, но и намеревается получать с неё свой процент прибыли.
Приданное Солженицыным Западу ускорение «решительности» и «мужества», не исчерпалось и по сей день, правда заточено оно оказалось весьма специфично – почти исключительно против России, её союзников и сил, защищающих христианскую традицию. Запад «отважно» бомбил Югославию. «Можно – о, только ради гуманных целей! – три месяца бомбить многомиллионную европейскую страну, лишая крупные города и целые области живительного в наши дни электричества и без колебания разрушая достопамятные европейские дунайские мосты. Во имя ли того, чтобы охранить от депортации одну часть населения – и обречь на неё другую часть?»[80]. Запад «решительно» придвинул базы НАТО к границам России. «Расширение НАТО – что это?.. Если не окажется достаточно удушения российского экспорта тарифами (кроме понуждаемо дешевого экспорта сырья); не окажется достаточно и неумолимой диктовки внутрироссийских программ взамен на расслабляющие займы, – то в запасе будет «обезврежение» России до обморочного состояния»[81]. Запад «мужественно» не признаёт прав России на Крым. «Крым и Севастополь: любой трезвый ум, с любой стороны, согласится, что крымский вопрос во всяком случае очень сложный, а для спора о Севастополе у Украины нет правовых аргументов. Но Госдепартамент Соединенных Штатов, решив не затруднять себя рассмотрением истории… утверждает, что и Крым, и Севастополь – несомненная принадлежность Украины»[82]И всё это во имя неприемлемых для Солженицына ценностей и политических принципов либерализма, который посредством «культурного марксизма» плавно перетекает в коммунизм нового образца.
Солженицына можно было бы упрекнуть, что он оказал своему Отечеству весьма сомнительную услугу, по сути – вооружил и вдохновил врага. «Целился в коммунизм, а попал в Россию», – как выразился Александр Зиновьев. Собственно, именно такой упрек и делается писателю в оголтелой антисолженицынской пропаганде современных неокоммунистов, мешающей домыслы с вымыслами и уснащающей их фальшивками.
Этот упрек был бы справедлив, если бы писатель и политик ставил своей задачей сблизить Россию и Запад, содействовать усвоению русскими «общечеловеских ценностей» либерализма, влить нас в глобальную систему. Но цель Солженицына была прямо противоположной – способствовать расцеплению России и Запада. Запад для Солженицына не геополитический противник, а воплощение духа модерна. «Я не противник Запада, но я противник обезличивающей современности»[83]. Освободившись от коммунизма, питаемого западной поддержкой, Россия должна отодвинуться от Запада, уйти в своего рода изоляцию, перестать участвовать в глобализации ни в форме сближения-конвергенции, ни в форме соперничества-холодной войны.
Именно в этом смысл национал-изоляционистского манифеста – «Письма вождям» и находящихся с ним в одной обойме статей сборника «Из-под глыб». Солженицын опасается со стороны советской системы того же, чего и со стороны западной – консолидации на основе общего просвещенческого проекта обезбоженного секулярного гуманизма с упором на бытовой комфорт. Он отлично понимает, что в процессе сближения именно коммунизм будет поглощен либерализмом, но это будет означать уже окончательное переваривание России.
Исходным импульсом для превращения Солженицына в политического публициста становится «проект Сахарова», предполагавший соединение «левых коммунистов-ленинцев и западников» с «левой буржуазией» на платформе общей победы над сталинистами, маоистами, правыми империалистами и клерикалами с целью последующего установления «очень интеллигентного мирового правительства» и сглаживания национальных противоречий. Иными словами, Сахаров предлагал конструирование «мира без Россий» (что в нём станется с Латвиями, кстати сказать, оставалось непроговоренным)[84].
Здесь завязка того спора Солженицына с Сахаровым, который постепенно от мечтаний о мировом правительстве перешел к реалистичной борьбе за мировое гражданство – фундаментальное право на эмиграцию.
«Сегодняшний Сахаров достаточно много видит в советской жизни, он уже не кабинетный удаленец. И – какую же вопиющую боль, какую страстную без отложную нужду он возносит первее и выше всех болей и нужд раздавленной, обескровленной, обеспамятенной и умирающей страны? Право дышать? Право есть? Право пить чистую воду, а не из колодцев прошлого века и не из отравленных рек? Право на здоровье? рожать здоровых детей? Или бы: право на свободное передвижение по стране с правом вольного найма на работу и увольнения, то есть освобождения от крепостничества? Нет! Первейшим правом – он объявляет право на эмиграцию!» – возмущается Солженицын в записях 1980-х[85].
В противоположность ему Солженицын мыслит началом и источником всех прав – право нации жить на своей земле, что и выливается в постановку вопросу о воссоздании собственной территории, которая могла бы быть опорой для русских.
Сахаровскому глобализму Солженицын последовательно противопоставляет национализм. «Вперерез марксизму явил нам XX век неистощимую силу и жизненность национальных чувств и склоняет нас глубже задуматься над загадкой: почему человечество так отчётливо квантуется нациями не в меньшей степени, чем личностями?»[86]. «Исчезновение наций обеднило бы нас не меньше, чем если бы все люди уподобились, в один характер, в одно лицо. Нации – это богатство человечества, это обобщенные личности его»[87]. В конечном счете это чеканится в формулу философии истории:
«До сих пор вся человеческая история протекала в форме племенных и национальных историй, и любое крупное историческое движение начиналось в национальных рамках, а ни одно – на языке эсперанто. Нация, как и семья, есть природная непридуманная ассоциация людей с врожденной взаимной расположенностью членов…»[88].
Впрочем, признать ценность существования наций были согласны в тогдашнем диссидентском движении многие, если… речь идет о правах малых наций, которые подрывают «великорусский державный шовинизм». Национализм был рукопожатен как «антиколониализм», заточенный против больших наций и, прежде всего, против русской, которая должна, как и требовал некогда Ленин от «великорусского держиморды», бесконечно каяться и платить за свои действительные и мнимые вины.
«Кто начинает раскаиваться первым,
