все время молчали. Молчали, когда нас арестовывали изо дня в день, молчали, когда у нас убавляли жалованье, молчали, когда стариков у нас увольняли, а вместо них брали по дешевке новых рабочих. Будем ли мы, товарищи, молчать и тогда, когда нас начнет каждый мастеришко бросать под машины? Разве мы не честные рабочие, которые хотят только спокойно заработать тридцать — сорок рублей в месяц, чтобы не подохнуть в этих же мастерских, которые мы корпус за корпусом сами здесь строили?
— Товарищи! Те, которые видели, как под кулаками мастера загудел под машину голодный труженик — токарь
Цесарка, не могли стерпеть издевательства хозяйского холуя Голоцюцкого и они решили начать забастовку. Но они честные товарищи, они думают, что за бедного рабочего, насилуемого мастером, могут заступиться только рабочие, Больше некому! Они схватили Голоцюцкого, вышвырнули его из цеха и закричали: бросай работать! Котельщики первые, а за ними и все сознательные рабочие отозвались на призыв. Теперь вопрос: что же все мы, товарищи, заступимся за рабочего или не обратим внимания даже на расправу и согласимся быть лакеями хозяев, лишь бы работать, пока всех нас не начали бросать под машины? Товарищи, кто за то, чтобы с таким порядком покончить раз навсегда, кто за то, чтобы администрации раз навсегда заявить, что мы не хотим иметь мастеров-кулачников, не хотим трепетать за завтрашний день, не хотим, чтобы работа была каторгой? Кто за это, поднимайте руки!
Лес рук поднялся над толпой. Одновременно масса заволновалась.
— Стачка! Стачка! Чего там ждать еще, выбирайте депутатов! Давайте звать начальника! Пойдемте к конторе!
Толпа еще теснее сомкнулась вокруг оратора.
— Нет, товарищи! — воскликнул Михайлов, взмахом руки останавливая волнение. Итти к конторе и звать начальника сейчас не-зачем. Мы сперва сами должны выработать наши требования. Мы сперва сговоримся, чего мы хотим. Давайте соберёмся завтра и выберем депутатов...
Михайлова сменил Ставский.
Энергичная фигура самородка рабочего — трибуна с живым лицом, передававшим настроение вожака и другим, сразу сосредоточила на себя внимание всей толпы.
Ставский звучным гортанным голосом сделал несколько замечаний, решивших вопрос.
— Товарищи! Для того, чтобы из нашей стачки получился толк, нужно, чтобы нам помогал Донской Комитет нашей Российской Социал-Демократической Рабочей Партии. Мы же должны избрать стачечный комитет, который будет руководить нашей борьбой и которому мы все будем доверять.. Правильно я говорю?
— Правильно! Верно! Комитет!
— Вот! А если мы сейчас пойдем к конторе, то никто нами руководить не будет, и мы только зря будем кричать, каждый свое! Кузнецы скажут: давай нам рукавицы и больше ничего не надо, а токаря скажут: убери вот Голоцюцкого, котельщики скажут: убери Полубояринова. А завтра, если не в механической, то в литейной что-нибудь выйдет еще хуже мордобоя, и опять хоть начинай стачку снова. Правильно я говорю?
— Верно! Правильно! — снова подтвердила толпа.
— Ну вот, товарищи, значит давайте не спешить, а толком все делать. Тут вот я совещался с товарищами из разных цехов и мы решили до завтра ничего не делать. Завтра в десять часов утра сойдемся здесь опять. Выберем депутацию и стачечный комитет. Правильно, товарищи?
— Верно! Правильно!
— Значит, согласны, что до завтра никто к мастерским и близко не подходит, ни один на работу не становится?
— Согласны! Все согласны! Кто станет на работу — душа вон.
— Значит, до завтра, товарищи! А теперь по домам: Отдохнем, обдумаем все, да со свежими мыслями будем решать, что делать дальше. Расходитесь, товарищи!
Толпа двинулась, обсуждая событие. Ставский соскочил с плеч державших его товарищей. Группа организованных рабочих держалась вместе, пока Ставский и Михайлов, рисковавшие теперь каждую минуту быть схваченными жандармами, переоделись. Вожаки на ходу обменялись с товарищами по организации головными уборами и верхним платьем.
Ставский, скинув черную тужурку, одел на блузу рваное пальто какого-то мастерового и «джековскую» фуражку, почти без околыша, превратившись сразу в босяка, путешествущего по волчьему паспорту. Михайлов, обменял летнее пальто, в котором он был, на бобриковый пиджак и вместо шляпы надел теплый капелюх. После этой предосторожности они могли надеяться, что, не будучи узнанными, доберутся до ближайшей конспиративной квартиры, куда были вызваны для совещания члены партийного комитета. Товарищи попрощались с ними, и вся группа, опережая толпы расходившихся рабочих, растаяла.
Анатолий Сабинин не являлся членом организации и не был привлечен к работе активной группы товарищей, обслуживающих стачку. Ему не пришлось даже распространять прокламации, ибо и Илья оказался оторванным от Михайлова с тех пор, как Захар, подобно Ставскому, начавши являться, как невидимка, неизвестно откуда на собрание, также бесследно пропадал опять, как только собрание кончалось.
Но Анатолий не пропустил ни одного момента в ходе стачки, и чем больше она развивалась, тем более глубокое чувство удовлетворения испытывал он от того необычайного подъема, который охватил стачечников. Две недели он только и жил разыгравшимися событиями, вместе с Ильей не обращая внимания на те баталии, которые им пытался устраивать отец в короткие часы их пребывания дома.
Семья Сабининых в эти дни голодала, живя временными позаимствованиями у соседей хлеба, полтинников и двугривенных. Вся забота о пропитании семьи лежала на матери; из молодежи об этом никто не хотел и думать. Их влекло если не на митинги, то вообще куда-нибудь подальше из дому.
А митинги делались все более и более внушительными.
Уже на другой день собрание забастовщиков значительно разрослось. Пришли семьи стачечников. Как только открылся митинг, сюда явился начальник мастерских. Ставский в это время производил голосование, руководя выборами стачечного комитета и выработкой требований. Начальник, поднявшись на откосе у проходной будки, где происходило собрание, самоуверенно попытался прервать выборы, выступив с речью:
— Слушайте, господа. Я явился к вам, как ваш начальник...
Ставский, махнув голосовавшим рабочим, чтобы они опустили руки, решил сразу осечь плотного, блиставшего барским видом администратора.
— Господин Замшевский здесь вы не начальник. Когда мы кончим голосование, вы скажете то, что вы хотите.
— Я с таким, как вы, не хочу и говорить. У вас нет ни усов, ни бороды...
— Ум не в бороде, а в голове, — решительно отрезал Ставский. Если вы так цените бороды, то примите сперва на работу тех стариков, которых три месяца подряд увольняли, тогда мы поговорим. А пока идите и ждите наших представителей; тут вам делать нечего. Мы вас уже хорошо знаем, чтобы слушать, что вы нам скажете. А мы прежде выработаем требования, тогда придем к вам сами. Правильно я говорю, товарищи?
— Правильно. Долой его!
